Мы говорим, что право является системою общественных отношений или известным общественным порядком. Но что мы понимаем под словом общественные отношения? Повторяется то же самое, что с правом. Нет слова, чаще употребляемого, чем слово общество, и нет понятия, боже неопределенного и более туманного, чем понятие «общество». Не говоря уже об обществах в смысле узко техническом, о так называемых обществах — юридических лицах, мы употребляем выражения: древнее, феодальное, буржуазное и даже будущее общество, мы рассуждаем о человеческом обществе вообще и сплошь и рядом ссылаемся на общественное мнение. Но, по-видимому, здесь слово общество каждый раз означает нечто иное, и когда находятся ученые, которые хотят найти признаки, общие всем этим различным понятиям, скрывающимся под этим одним словом вообще, то получается или величайшая путаница, или опять-таки формула, лишенная реального содержания. А, как известно, в буржуазной науке как раз такие «общие места» признаются последним словом науки. Однако все языки, не исключая и научного, знают слова с весьма различными значениями. Это иногда неудобно; однако, с этим фактом приходится считаться. Но не следует довести до абсурда эти различные значения одного и того же слова, оставляя исследование их просто особой науке языковедения. Тут есть простой выход: в каждом отдельном случае точно условиться, что мы в данном случае, в данной отрасли, напр., понимаем под этим словом. Но этого не сделала, и мы еще увидим, почему она не могла этого делать, — буржуазная наука.

В относящейся к нашему предмету области слово «общество» обозначает либо известный, более или менее широкий, круг людей в их взаимоотношениях, либо же известный комплекс самых взаимоотношений этих людей. Но какой круг людей и какие взаимоотношения людей должны быть предметом науки об обществе (социологии), в этом отношении мнения ученых расходятся настолько, что нет, пожалуй, двух социологов, вполне согласных между собою. Один из этих ученых (Максвейлер) так прямо и заявляет, что слово «общество» является де «простым недоразумением, поскольку ему приписывают какое-либо конкретное значение», ибо «оно немедленно улетучивается, как только мы пытаемся углубляться в его смысл».

Как известно, древний греческий мир, в лице Аристотеля, исходил от человека, как члена общества («зоон политикон»). Не будем останавливаться на вопросе, в каком смысле он понимал общество; мы видим одно, что буржуазная наука, исходящая от отдельного индивида, в виде пресловутого Робинзона, как будто бы сделала шаг назад. И то же самое кажется нам по поводу теории «общественного договора» (сontrat social). Пред философом древней эпохи, как на ладони, были откровенные общественные отношения, тогда как буржуазная наука начала с бесконечного количества разных фетишей. Наука об этом обществе исходила с индивида^[1], перенося на общество по очереди все теории из науки о «внешней природе» вообще и о человеке — в частности.

Так возникают по очереди: механическая, биологическая (органическая, т.-е. антропологическая или зоологическая), далее психологическая школы. Конечно, все они в действительности были известным шагом вперед, ибо они, путем применения методов прочих наук, все-таки стали выяснять взаимоотношения распыленных индивидов, как членов общества — механизма, организма (человека — у Спенсера, Шефле, Лилиенфельда и др., как человека-Ливиафана — у Гобеза и т. д.). Психологическая школа хотела создать теорию массовой психологии, т.-е. исходила от того же организма, только с его головы. Провозгласили социологию самостоятельною наукою, но она была не что иное, как применение к социологии исторического метода, который и здесь ограничился описательным и объяснительным приемами. Большим шагом вперед, наконец, был метод сравнительный и особенно статистический.

В этом хаосе материалов и мнений надо было явиться уму, как Марксу и Энгельсу, чтобы, внеся во весь этот материал выводы из буржуазных революций, вскрыть пред нами сущность самого общества, как совокупности явлений, изменяющихся и развивающихся по своим особенным, имманентным законам. Их экономический материализм внес новое содержание в понятие общества. Они исходили от того простого факта, что мы человека всегда знаем только как члена той или иной совокупности индивидов. Но что их объединяет в эти единства? В борьбе за существование, «чтобы производить свою материальную жизнь, люди вступают в определенные взаимные связи и отношения и только внутри этих общественных связей и отношений возникают те воздействия людей на природу, которые необходимы для производства». И вот «условия этого производства в их совокупности образуют то, что называется общественными отношениями, обществом, и притом обществом на определенной исторической ступени развития, обществом с определенным, отличительным характером. Такие своеобразные совокупности отношений производства представляют собою — античное (древнее), феодальное (средневековое) и буржуазное общество, и каждый из этих видов общественных организаций соответствует, в свою очередь, известной ступени развития в истории человечества» (см. «Наемный труд и капитал»). Итак, совокупность людей, связанных на определенной исторической ступени развития совокупностью условий производства, как основою их взаимоотношений, называется обществом, а «общественные отношения» этих производителей и есть то, что мы называем отношениями производства или труда.

В дальнейшем Маркс к отношениям производства прибавляет еще отношения обмена. «Предположите, — пишет Маркс в 1846 г. в письме к П. В. Анненкову о Прудоне, — что дано известное состояние производственных способностей людей, и у нас получится определенная форма обмена и потребления. Предположите, что дана известная стадия развития производства, обмена и потребления, и вы получите определенную форму общественного устройства, определенную организацию семьи, сословия, классов, словом, определенное гражданское общество. Предположите, что дано такое-то гражданское общество, и перед вами будет такой-то политический строй, который является лишь официальным выражением гражданского общества».

Но, говоря об обществе, как об отношениях производства и обмена, Маркс поясняет, что общество не есть простой итог этих отношений, что сверх этого итога в процессе производства и обмена получается известный чисто общественный плюс. Таким образом, человек, как часть общества, не есть просто индивид с общественными наклонностями, это есть «общественный человек» (Vergesellschafteter Mensch), «человек в процессе труда». Если у Маркса можно найти слово общество и в другом значении, как совокупности лиц, то обыкновенно в том смысле, что люди являются вообще олицетворением производственных отношений (напр., Маркс сплошь и рядом говорит о капиталисте, как об олицетворении, персонификации капитала, о классе землевладельцев, как о персонификации земельной собственности).

Итак, Маркс под словом общество, в первую голову, понимает совокупность производственных, а затем и распределительных отношений. «Отдельные отношения производства (и, прибавим, обмена) в каждом обществе составляют одно целое», говорит Маркс в своей «Нищете философии», из чего вытекает, что наше определение права, ссылаясь на «систему общественных отношений», как единое целое, общественный порядок, вполне согласовано со взглядом Маркса.

Сначала буржуазная наука замалчивала Маркса, отчасти и действительно его не понимала, но чаще всего не хотела понять. Не надолго, ибо теория Маркса была не книжная, а жизненная теория, стучащаяся в двери буржуазии в лице пролетарских масс. А после Маркса возможны были только продолжатели или исправители (ревизионисты) его теории. Чрезвычайно интересно, что почти одновременно во всем мире среди социалистов появилось правое, «предательское» крыло марксизма, но это было только отражением ревизионизма, чисто буржуазного. Буржуазия, никогда особенно не отличавшая социологии от социализма, как она постоянно смешивает революцию «социальную» и социалистическую, родила целый ряд новых ревизионистических направлений в социологии.

Во-первых, направление берлинского профессора Зиммеля, обещавшего в предисловии к своей «Философии денег» «подвести новый этаж под исторический материализм», но кончившего пустыми математическими общественными «кругами» и азбучными истинами, прикрываемыми блестящим фейерверком фраз. Зиммель, в конце-концов, определяет свою задачу словами: «Описание и исторически-психологическое воспроизведение (Herleitung ), тех форм (и только), в каких совершаются взаимодействия людей».

Во-вторых, имеется школа такого пустослова, как, говоря словами Гейне, «своею знаменитостью известного» — Штаммлера, обещавшего исправить Маркса, вернее, дать в своем лице нового Маркса без Марксовых ошибок, а кончившего тем, что вместо «социализации» юриспруденции он «узаконил», «юстифицировал» социологию, т.-е. в учение об обществе перенес методы чисто юридические, вернее, прусско-бюрократические, ибо он определяет всякое общество просто, как внешне нормированное сосуществование (äusserlich gregeltes Zusammensein) людей», значит, понимает все человеческое общество вроде как бы утвержденного начальством немецкого «ферейна».

Третьей поправкой или, вернее, опровержением, было психологическое направление, как в политической экономии и правоведении, так и здесь, пытавшееся создать беспочвенную теорию филистерского индивидуализма. Если психологические школы Тарда, Уорда, Лебона и др. искали основы общественности все-таки в зависимости слабого от сильного, напр., толпы от героя, и рассуждали о массовой психологии (подражании и прочих способах влияния на массы), то эта новая психологическая школа исходила от «нормальной» индивидуальной психологии свободного либерального филистера и только. Характерным ее представителем в России является известный юрист-кадет Петражицкий. А типичны в этом отношении научные «законы» близкого, в конце-концов, и к этой школе Зиммеля, как, напр.: «Социальные интересы нас окружают, так сказать, концентрическими кругами: чем теснее они нас облегают, тем незначительнее они должны быть сами по себе». Вам помнятся концентрические круги теории предельной полезности, только наоборот. Но по существу эта абстрактная формула пуста, ибо лишена всякого содержания.^[2]

Возвращаясь к нашему вопросу об общественных отношениях, как о содержании права, нам необходимо остановиться на конкретизации нашего понятия общества.

Если мы начинаем с того первобытного общества, как мы его восстанавливаем пред нашими глазами по отрывочным данным предания, по пережиткам старины и сравнительным данным из быта дикарей, то явлением, характерным для первых известных нам союзов, т.-е. родовых (гентильных, кланов), мы должны отметить то, что они не знают частной собственности, а живут в первобытном коммунизме. Что это означает? Это означает, что союз, общество их объединено и держится в этом единстве в интересах совместной добычи средств существования, совместного «присвоения природы». Хотя в этом объединении и играет важнейшую роль кровное родство, инстинкт продолжения рода, но решающее значение безусловно имеет этот инстинкт не в смысле воспроизводства потомства, но в смысле содержания себя и, главным образам, потомства, а вместе с тем и своего рода.

В этом родовом союзе существует известный, хотя и слабо организованный план хозяйства, имеется и своего рода разделение труда, но нет права в современном смысле слова. Правда, создается понятие присвоения, но только присвоения результата своего или своего союза труда. Итак, собственный труд — основа первоначального присвоения. В своих взаимоотношениях родичи руководствуются нравами (норовами), обычаями.^[3] Но эти обычаи, в сущности, — только технические приемы, подсказываемые опытом и инстинктом. А инстинкт Раценгофер определяет, как психологическую способность человека (als psychologische Anlage im Menschn) на основах опытов (переживаний) прошлых поколений. Мы первобытного человека знаем именно только в таком тесном, хотя и более или менее широком общежитии. Нет закона, нет права в современном смысле, а существует весьма прочное и тесное общество, которое нормируется как будто только законами природы.

Нет сомнения, что между обществом этого рода и обществом современным лежит целая пропасть. Проф. Теннис (Tönnies — «Gemeinschaft und Gesellschaft», «Общность и общество») этого рода объединения, представляющиеся нам, «как реальная и органическая жизнь», называет общностью, общиною (Gemeinschaft) в отличие от «общества», как идейного и механического соединения». Маркс и Энгельс, и с полным правом, этого различия не делают и подводят под слово общество также и род, и семью, ибо для них ясно, что и здесь основою являются производственные отношения. Основная разница между этим первобытным древним и современным буржуазным обществом в том, что первое является самодовлеющею трудовою и потребительного ячейкою или единицею, основанною на природных взаимных связях, тогда как в современном обществе организация труда и потребления (путем товарообмена) обособляется от этих первобытных организаций и природных связей. «Чем менее развит труд, тем более общественный строй определяется родовыми союзами: но это старое общество, основанное на родовых связях, взрывается вследствие столкновения со вновь развившимися классами, и их место занимают союзы территориальные Ortsverbände),^[4] т.-е. общество, в котором над семейным союзом целиком властвует собственность»^[5]. (Зиммель, «Философия денег»).

Из первоначальных способов производства: неоседлого или кочевого земледелия, кочевого скотоводства, охоты, рыбной ловли и изготовления средств этих производств, лишь последнее (т.-е. изготовление орудий труда), и затем кочевое скотоводство дает накопление и вообще образование запасов (в последнем случае, так сказать, передвижной, «ходячий» запас). Запас означает известный излишек и создает почву для первобытного обмена. Обмен этот происходит сначала не индивидуально, а между союзами («международно»), или в виде взаимного дарения, или в виде «безвозмездного» присвоения, т.-е. путем грабежа, войны, дани.

Но эти излишки пока были незначительны. Маркс указывает, что первым условием всякой эксплоатации человека человеком, т.-е. всякого присвоения чужого труда, в известной мере даже и путем грабежа, является возможность такового присвоения, т.-е. возможность известного прибавочного труда и продукта: «Если рабочий все имеющееся в его распоряжении время вынужден затрачивать на производство необходимых средств существования для себя и своей семьи, то у него, конечно, не остается времени для безвозмездного труда в пользу третьих лиц. Таким образом, пока производительность труда не достигла определенного уровня, в распоряжении рабочего нет того избыточного времени, без которого невозможен прибавочный труд, и невозможны, следовательно, и капиталисты, но невозможны в то же время и рабовладельцы, феодальные бароны, одним словом, какой бы то ни было класс крупных собственников». (Капитал, I, нем. издание Каутского, 450).

Такое состояние создается, впервые как обычное явление, при оседлом земледелии, т.-е. земледелии с севоборотом и постояннными жилищами. Простое, но гениальное изобретение, — заостренную палку (по-славянски «соха» означает именно такую палку), или деревянную кирку, мотыку, которою кочевой земледелец (вернее, земледелица) копал ямки или вскапывал почву для «посева» — использовать для проведения длительной ямки (т.-е. борозды), с применением животной силы, создало современное земледелие, coxa-плуг и разрушил первобытный коммунизм и создал сначала «заимочную», а затем собственную пахоту, ибо соха-плуг не только создал подворную систему, т.-е. возможность обрабатывать известное количество земли силами семьи-двора, но и устранил непременную необходимость иметь общие поля, кроме лишь общих пастбищ и лесов и известных взаимных «помочей» на время страдной поры. Так образуется владение на все более и более продолжительное время, сперва на один урожай, т.-е. год, затем два года — в двухпольную систему, 3 года — трехпольную и т. д.^[6], прекращая со временем совсем переделы и создавая мелкую частную собственность на землю и современную семью. Так еще Аристотель говорил: «Собственность есть часть семейной организации… а часть есть не только часть чего-либо другого, но она и немыслима вообще без этого другого».

До появления сохи-плуга о серьезном земледелии говорить не приходится (я говорю об умеренном климате Европы), а соха-плуг, создавая оседлое земледелие, создал частную собственность, и подорвал первобытный коммунизм, оставляя в силе пока в некотором роде состояние полукоммунизма.

«Свободная собственность трудового крестьянина, по-видимому, является самою нормальною формою земельной собственности для мелкого владения, т.-е. того способа производства, в котором владение землей является условием для права собственности рабочего на продукт своего труда… Право собственности на землю для полного развития этого способа производства столь же необходимо, как собственность на орудие производства для свободного развития ремесленного производства». (Маркс, Капитал, III, 2, 341, нем. изд.).

Эту частную собственность должен дополнить запас сырья (общественные пастбища и лес) и домашний промысел; это и есть то состояние, которое я назвал полукоммунизмом.

Мы все еще пребываем в обществе, в котором нет эксплоатации человека человеком. Но это был лишь первый фазис в развитии частной собственности, переход от первобытного коммунизма к частной собственности на собственные средства производства, с сохранением известной доли коммунизма.

Эта система мелкой частной собственности на землю блестяще оправдала себя, как в лучшие времена древности, до перехода к преобладающему рабовладельческому земледелию, особенно в Риме, так и в центральной Европе до перехода к крепостному состоянию да, пожалуй, в известной степени и в России. Выделение в отдельный двор семьи со своею долею скота и рабов, если таковые имеются, положило основу новым общественным отношениям. Как новый способ производства на девственной неистощенной почве, это был грандиозный технический прогресс, и все летописи нам сообщают о благосостоянии крестьянина этой эпохи, имеющего излишки, запасы и ведущего «жизнь разгульную».

Впервые появились значительные количества прибавочного продукта, а вслед за тем явился и претендент на весь этот прибавочный труд. Появился феодал. Был ли это вооруженный воин из своей же общины, ее предводитель с дружиною, или чужой завоеватель с чужою дружиною, или пожалованный «государем» барин или, наконец, класс жрецов, церковь и т. д. (все эти виды возникновения феодала идут параллельно), это была сила, власть, «завладевшая» землею. (Владеть — означало в старину собирать «дань», подданный — это находящийся под данью, ср. М. Н. Покровского «Русская история» и «История русс. культуры»). Он «завладел» сразу общественными землями крестьян, правильнее, владел пока совместно, но он ничего не изменил в самом способе обработки земли. Как в древнем Риме, так и в Европе вообще крупный землевладелец, по общему правилу, сначала ни лично, ни через рабочих сам земледелием не занимается, а только «владеет» землею, получает дань, т.-е. весь прибавочный продукт или определенную часть его (напр., «десятину»). Производственные отношения оставались сначала прежними, изменился и притом насильно изменился лишь способ присвоения части продукта. Погибли со временем — род, gens, клан, т.-е. их общественные функции, а также и общественная собственность на пастбища и леса. Погибли остатки коммунизма и вместе с тем всякая возможность благосостояния крестьянина, ибо не было, где пасти скот, и все «излишки» продукта пришлось сдавать феодалу. Его прикрепили окончательно к земле и, чтобы он «не утек», приписали. И даже тот, кто еще остался свободен, был экономически вынужден «добровольно» приписаться. Низшею экономическою ячейкою осталась семья, двор. Первоначальный вид присвоения прибавочного продукта этой семьи — натуральная земельная рента. «И только та форма, в которой этот прибавочный труд выжимается из непосредственного производителя, из рабочего, отличает экономические формации общества, напр., общество рабское от общества наемного труда». (Капитал, 1, русск. перевод, стр. 294). Маркс эту ренту и отожествляет с частною земельною собственностью.

Новые «общественные отношения» уже подходили близко к крепостному состоянию. Феодал, заинтересованный в величине дани (обыкновенно неопределенной), принимал строгие меры к устранению прогулов своих крестьян на охоту или рыбную ловлю, запрещал варить пиво и т. д., превращая и охоту, и рыбную ловлю, и пивоварение в свою привилегию. Мы знаем, что в древнем Риме крупная собственность вскоре приняла характер рабовладельческих латифундий, а в средневековой Европе — крепостнического хозяйства. Но что это означает? Только то, что эксплоатация человека человеком весьма пагубно отразилась на хозяйстве. По общему свидетельству, крестьянство стало беднеть, с одной стороны, а бунтовать — с другой. Отбирание, в все более и более широких размерах, общих пастбищ и леса, совсем подорвало крестьянское скотоводство и возможность удобрения земли, в конце-концов истощающейся. А, с другой стороны, крестьянские восстания приняли перманентный характер или, как умеренный историк германской реформации Бецольд говорит: «Крестьянство находилось в состоянии постоянной общественной (читай: гражданской) войны». Длившаяся несколько столетий великая крестьянская революция (крестьянские войны с XIV до XVI ст.), всюду, за исключением лишь Швеции (где победило крестьянство), борьбу разрешила в пользу рыцарей и дворянства. Так укрепилось безусловное крепостное состояние.

Но самый способ эксплоатации и после этого мало изменился; появился лишь новый фактор — управитель, приказчик (Meier, villacus, bailif), обыкновенно сам из крепостных или рабов. Сам производитель превратился в вещь, простую принадлежность земли. Такова была трагедия закрепощения человека. Давно, казалось, он совершил свой первый процесс дифференциации, выделения из природы^[7], в первобытном коммунизме. В результате его «грехопадения» в частную собственность на землю он оказался во власти земли, и только часть человечества осталась в роли свободных людей, господствующего класса землевладельцев. Образовались троякие общественные отношения: производственные отношения между крестьянами, отношения присвоения и власти между крестьянами и владельцами и отношения между самыми владельцами.

Но это была только переходная стадия. Труд раба и труд крепостного крестьянина сам по себе был мало производителен, и мы, сверх того, уже видели, что крестьянин, лишившись пастбища и леса, вообще не мог заниматься скотоводством, а его скот вдобавок перекочевал в руки феодала (некоторые это слово производят от слова fiu — скот, как и боярин^[8] — владелец скота), который захватил его скот и пастбища. Так образовалось более или менее крупное скотоводство, как первая форма крупного производства, а вместе с нею и новая форма ренты, барщина, трудовая рента. Крепостные крестьяне «прибавочный» труд выполняли на земле «феодала», «боярина» (владельца скота), а «необходимый» — у себя на дворовой земле. Безмерная, грабительская эксплоатация привела к беспрерывным восстаниям и революциям.

Завершился второй фазис развития способа присвоения, феодальная земельная собственность, как основа всего феодального общества.

Но рядом с этим процессом идет процесс обмена сначала излишка натурального продукта, затем частичный денежный и, наконец, денежный товарообмен, как общее правило. Этот обмен, появление денег, а вскоре и торгового капитала, разлагает устои и крестьянского хозяйства, и феодализма. Совсем новое влияние приобретают города, происходит великое общественное разделение труда на деревню и город. Город привлекает из деревни к себе всю обрабатывающую промышленность, но и он беглых крестьян, ищущих и находящих здесь свободу, снова прикрепляет в цехи и гильдии, а затем мануфактуры, по схеме, напоминающей крепостную. Только развитие денежного хозяйства на этом не останавливается, и мы в результате переживаем величайшие в истории сотрясения, известные под названием буржуазных революций.

В результате этих изменений мы получаем новое, так называемое, буржуазное общество. Все отношения здесь основываются на свободном договоре свободного владельца земли и прочих средств производства с освобожденным лично, но и свободным от земли и всех средств производства производителем, рабочим, как наемным рабочим. Феодальная собственность превращается в капиталистическую, трудовая и натуральная рента — в денежную. Владелец капитала получает прибыль, т.-е. прибавочный продукт, поскольку таковой у него не отнимает землевладелец. А вся громадная масса рабочих-производителей ограничивается, по-прежнему, продуктом необходимого труда, только на этот раз в денежной форме. Он превращается в наемного рабочего. И эта система принесла не свободу рабочему. Образовался новый свободный класс капиталистов, но рабочий снова подпал под власть орудия производства — в мануфактуре, а затем машины — на фабрике. Если прежде им «владела» земля и ее владелец, то ныне он стал «подданным» фабрики и олицетворенного капитала, класса капиталистов.

Это третий и последний фазис развития частной собственности, капиталистической собственности не только на землю, но и на все средства производства.

Мы, прежде всего, отмечаем, что в первом и втором фазисе развития частной собственности перевес производственных отношений и отношений, так сказать, естественного обмена веществ для всякого очевиден. Осложняется этот вопрос чрезвычайно в третьем фазисе, когда товарообмен принял исключительную форму общественного обмена веществ и когда на товарном рынке стал властвовать товар, «единственное качество которого есть его количество», т.-е. деньги (Зиммель). А в трудовых отношениях властвовала иллюзия над фактом. Первые зачатки преобладания иллюзии над фактами появились уже в крепостную эпоху. Рим, как известно, погиб на труде рабов, т.-е. на открытой и откровенной форме беспощадной эксплоатации, тогда как крепостная зависимость оставляла фикцию, иллюзию, основанную на традициях о самостоятельности крепостного крестьянина, о его неразрывной связи со «своею» землею.^[9] А когда этот разрыв совершился, подоспела новая форма эксплоатации, еще более хитроумная.

«Жизнь осложняется», такова общая характеристика века капитализма. Осложняющаяся жизнь должна привести к буржуазной революции, такова была, напр., квинтэссенция легального марксизма, марксизма для попавших в ряды первых марксистов чисто буржуазных идеологов (см., напр., Струве). И крупнейшую роль у них играла как раз юридическая и политическая надстройка, которая, по их тогдашнему мнению, не могла приспособиться к этой осложняющейся жизни, в чем теперь они давно разуверились. И тот факт несомненен, что вся эта система банков и прочих коммерческих институтов, их юридическая и политическая структура (торговые, вексельные и всякие иные права, дипломатические, консульские и проч. отношения) действительно составляют нарост над самыми естественными и простыми отношениями людей, их совершенно затемняющий.

Октябрьская революция вносит крупные изменения в эти отношения. Она, применяя свою реальную силу, прежде всего, опрокидывает власть буржуазии и ее способ присвоения, отменяя частную собственность на средства производства или, вернее, чужого производства. Но если уже и эта разрушительная работа является процессом длительным, то процесс переустройства нового производства, да еще в условиях военной разрухи, является весьма продолжительною работою. Перед нами период переходного времени, в котором мы, учитывая имеющийся социальный материал, должны сознательно применять добытые или еще только добываемые законы развития капиталистического общества, в целях изменения наших общественных отношений. И эта работа должна дать синтез первобытного коммунизма и всего последовавшего развития частной собственности в научном коммунизме. Естественно, что эта переходная эпоха также является эпохою господства класса, только класса порабощенного до сих пор большинства. Но она все отношения ставит на ноги, делает их всем понятными и очевидными. Она вместо прежнего искусственного осложнения вносит естественное упрощение. Но имея свою форму государства, советский строй, она имеет и свой собственный характерный общественный строй, а равно и свое пролетарское, советское право.

Дело осложняется особенно для России, где громадное большинство населения еще не принадлежит к чисто буржуазному обществу, пролетариям и капиталистам, а к крестьянству, лишь слабо вовлеченному в зависимость от капитала.^[10] Мы сейчас делаем даже шаг назад или, вернее, исправляем нашу линию, которая выдвинулась слишком вперед в условиях беспрерывного внешнего фронта. Если мы, таким образом, с отменою частной собственности на средства производства, далеко не совсем наладили новое производство, то еще в большей степени мы отстаем в налаживании обобществленных производственных отношений. Мы фактически вводим вновь, вернее легализируем частный товарообмен, а, вместе с тем, должны считаться еще продолжительное время не только во внешних, но и во внутренних отношениях с ожидающимся вновь осложнением жизни. Наша задача — избегнуть искусственные, ненужные в нашем обществе, наросты, ибо наша сила должна заключаться в искренности и откровенности, а не в свойственных буржуазному обществу лицемерии и неискренности. Мы победили класс землевладельцев и крупной буржуазии, наша задача — не допускать ни того, ни другого в каком бы то ни было новом виде к господству.

Таков последний фазис частной собственности на средства производства, а именно ее отмены или, вернее, постепенного искоренения. Его длительность зависит от степени развития капитализма и обратно пропорциональна высоте этого развития. Мы видам в этом изложении вполне конкретное исторически меняющееся содержание тех общественных отношений, которые являются содержанием права, как мы его понимаем. Ничего подобного нам не дает буржуазная наука своими абстракциями и обобщениями. Даже такой узко-буржуазный ученый, как Вундт, отвергает подобную науку, которая «в математические круги объединяет все без исключения взаимоотношения людей, безразлично, по поводу ли производства, потребления или просто карточной игры и т. д.». «У Зиммеля получаются пустые (reine) схемы, не дающие ни определений (дефиниций) определенного результата, ни каких-либо выводов на счет действительности, в прямую противоположность к геометрии, привлеченной им здесь для сравнения (Wundt, die Gesellschaft, I, 37).

Нам здесь важно было только дать определение общества и общественных отношений, пригодное для нашего определения права, и показать исторически примерное конкретное содержание этих общественных отношений. Как эти общественные отношения выражаются в форме юридических отношений и далее принимают форму юридических институтов, о том речь будет впереди. Но здесь мне хотелось бы только подчеркнуть, что первичными являются всегда отношения производства и обмена; отношения же присвоения, т.-е. юридические или правовые, а равно и нравственные, которых мы здесь пока не касаемся, являются лишь отношениями производными, что, однако, не мешает им играть, при известных условиях, в известные исторические фазисы, роль преобладающую.

Для буржуазного юриста такие рассуждения непонятны, ибо он всюду имеет пред собою лишь всякого рода фетиши, с одной стороны, и абстрактные обобщения, с другой. Он мечтает о вечном, неизменном типе явлений, когда он говорит о юридическом институте, а мы и в юридическом институте видим только исторически меняющийся тип формы социальных отношений.

1. Интересно отметить, что сам основатель науки социологии Огюст Конт понимает ее не как науку об обществе, но как «науку о человеке, как члене общества». ↑

2. Зиммель, напр., пишет: «Взаимоотношения людей, вытекающие из самых разнообразных импульсов (побуждений) по поводу самых различных объектов и из-за самых различных целей, в своей совокупности составляют общество в самом определенном смысле (sensu strictissimo), как форму человеческого существования в различие от другого значения понятия, по которому общество заключается в совокупности индивидов, состоящих во взаимных отношениях, взяты вместе со всем содержанием и со всеми интересами, созидающими эти отношения». Смотри, напротив, мнение другого чисто буржуазного писателя: «Общество, как таковое, не может не только мыслить, чувствовать, желать, оно не может и действовать, ибо оно не имеет собственного тела рядом с телесами входящих в его состав индивидов. Даже какое бы то ни было выражение общей мысли может последовать только индивидуально (Р. Шуберт-Зольдерн. Цит. у Wilhelm Bauer: «Die oeffentliche Meinung und же ihre geschichtliche Grundlage. Tübingen, 1914»). А у третьего буржуазного юриста мы читаем: «Первоначальным типом общности людей является общество, в котором существуют обязанности, не получившие санкции ни от какого начальства». (Dr. G. de Vecchio-Bologna, «Die Idee einer vergleichenden universellen Rechtswissenschaft»). ↑

3. «На первобытной (primitiver) ступени развития право и обычай (вернее «нрав» — Sitte), вообще совпадают» (проф. Ахелис). ↑

4. «Община (Gemeinschaft), нѳ знаѳт индивида, как такового, но только отдельных членов, действующих каждый за и через целое («für und durch das Ganze wirkend»)». Prof. Mucke: Horde urd Familie. 1895 Stuttgart. ↑

5. Значение территориального принципа в образовании государства подчеркивает уже Ф. Энгельс. (Происхождение семьи, частной собственности и госуд.). ↑

6. Римское право так и различает годичное пользование (annuum), двухгодичное (biennium). Это последнее долгое время было обычным земельным договором. Салический закон (франкского периода) знал охрану пользования только в течение одного урожая. ↑

7. «Самое знаменательное (Das Bedeutungsvolle) в сотворении животных и людей это выделение (дифференциация) индивида (des Einzelnen) из его связи с безжизненною материальною вселенною (Universum) в движимого индивида» (Ratzenhofer. Die soziologische Erkenhtniss. 1898). ↑

8. «Скотный двор («фольвѳрок» Meierei) это единственный регулярный способ производства владельца вотчины» (Lamprecht. Deutsche Geschichte, II). ↑

9. См. известные слова крепостного крестьянина: «мы Ваши, но земля наша». ↑

10. К. Маркс в III томе «Капитала» капитализм в земледелии определяет как зависимость земли от капитала. После национализации капитала эта зависимость не только продолжается, но еще осложняется (однако одновременно и упрощается) вовлечением крестьянина в общий хозяйственный план рабоче-крестьянского государства. ↑