Наше^[1] определение права гласит, что правом называются не отношения вообще, хотя бы общественные, в смысле К. Маркса, а целая их система, и не всякая система общественных отношений, а лишь система с признаком классового интереса и вытекающей оттуда защиты господствующего класса. Значит, имеются налицо и родовой, и видовой признаки. С формальной стороны, даже с точки зрения устарелой логики, возражения основаны на простом недоразумении. Но нам остается по существу ближе рассмотреть понятие этой системы или этого порядка и его характера.

Правовая система — это система совершенно своеобразная по сравнению с любою иною системою, напр., с системою обращения планет, системою нервною или даже экономическою системою. Системою мы называем, вообще, объединение разрозненных единиц в единое стройное целое, и мы видели, что в данном случае объединяющим моментом является классовый интерес или, конкретнее говоря, соответствующий ему вид присвоения, собственности.^[2] Но в то время, как во всех остальных системах мы имеем одно определяющее начало, определенную единую ось (Маркс пользуется в подобном случае французским словом «pivot»), вокруг которой вертится вся система, мы в праве имеем перед собою двойственность, или даже тройственность в этом отношении. Это обстоятельство и объясняет ту путаницу, какая господствует в вопросах теории права.

Мы уже видели, что Маркс — в отличие от буржуазной науки — под общественными отношениями понимает лишь отношения производства и обмена, т.е. взаимоотношения людей, имеющие место в производстве и обмене. Совокупность этих производственных отношений и составляет, по Марксу, экономическую структуру данного общества или так называемый «реальный базис». Только буржуазная безграмотность доходит до смешения понятия производственных отношений с понятием производительных сил, которые целиком относятся к области отношений человека к внешней природе в борьбе за существование. Туда относятся «общественные орудия труда» (т.е. техника), включая и рабочую силу (т.е. живого рабочего). Маркс развитию, т.е. расцвету производительных сил, общественной техники приписывает определяющее значение по отношению к производственным отношениям, но смешивать их (как это делают, напр., П. Струве и другие) совершенно недопустимо.

Мы знаем, что в борьбе за существование, т.е., прежде всего, в производстве, а вслед затем и в обмене (в обществе простых товаропроизводителей эти последние как будто играют первенствующую роль) — люди вступают во взаимоотношения или даже беспрерывно находятся в таких взаимоотношениях. Мы исторически человека знаем только во взаимоотношениях с другими людьми, только в «общественном состоянии», и всякое обсуждение человека вне общественного состояния, в каком то внеобщественном, так сказать, безвоздушном пространстве — привычный прием всей индивидуалистической буржуазной науки — являются бесплодными фикциями, не проясняющими, а только затемняющими постановку вопросов.

Кроме этих производственных и распределительных отношений между людьми существуют еще и иные отношения, отчасти прямо или косвенно вытекающие из первых как производные, отчасти весьма отдаленные от первых, хотя и не без их влияния. Эти последние имеют в известном смысле «случайный характер»; они не «исторически необходимы», часто даже необъяснимы просто из основных общественных отношений. Все эти, как производные, так и с виду случайные отношения, и есть то, что Маркс называет надстройкою по отношению к базису, т.е. к производственным отношениям или, говоря на юридическом языке, отношениям собственности (присвоения). Но к вопросу «о базисе и надстройке», мы еще вернемся ниже. Здесь мы пока остановимся лишь на базисе, т.е. на отношениях производства и обмена.

Как ни странно, но из всех понятий это понятие «общественных отношений», без которых не может, казалось бы, обойтись ни один человек, содержит в себе наиболее неясностей, чему способствует ход развития буржуазного общества. Напр., землевладелец, получающий свою ренту, может быть, никогда и не видал крестьянина. А капиталист, получающий свою прибыль, свой процент (напр., по купону акции) даже не знает, где его фабрика и сколько там рабочих. Для них понятия — земля, капитал, деньги, товар, рабочая сила и т. д. — превратились в отвлеченные понятия. Какое у них взаимоотношение с крестьянами-арендаторами (плательщиками ренты), с рабами-рабочими?.. Таковы — подход всей чисто буржуазной политической экономии. Рабочий, в свою очередь, работая на заводе или фабрике, никогда, может быть, не видал фабриканта, а имел на деле перед собой лишь грозного его заместителя-директора или его агентов, которые ему, по их славам, из милости предоставляют «право на труд» и за это еще приплачивают «заработную плату». О каких там говорить взаимоотношениях?.^[3] Это — отношения одностороннего господства-рабства, как верно определяет Маркс. Да, и на рынке, т.е. в лавке, купец ему диктует цены. О каких там «взаимных» отношениях может быть речь?.. И все же это понятие является основным.

Его стараются скрывать, как и вообще все развитие буржуазных отношений идет к обезличению отношений господства или производства, ибо такое безличное господство получает характер вещный, превращается в фетиш, а главным образом, затрудняет верный взгляд на эту эксплоатацию, как на эксплоатацию человека человеком. Вот откуда возникает тот взгляд, который юридическим отношениям, как волевым, старается противопоставить экономические отношения, напр., производственные, как не волевые, просто вещные. Такой взгляд в корне неверен.

Взаимоотношения двух лиц, о которых мы здесь говорим, хотя бы и экономические, всегда предполагают известное волевое движение участников этого отношения и не простые рефлексы. Это должны иметь в виду защитники всяких волевых теорий права, в недоумении останавливающиеся перед понятием общественных отношений. Мы поэтому для разъяснения значения в этих отношениях человеческой воли должны вкратце начать с понятия воли. Под волею по старой привычке понимается особая «самостоятельная душевная способность», что либо желать, хотеть. «Физиологическая психология», сравнительно молодая наука, имеющая, однако, блестящее будущее, прямо отрицает необходимость гипотезы о воле. Видный представитель этой науки немецкий профессор Циген пишет: «Здесь мы наталкиваемся на гипотезу, принятую почти всеми в психологии, к которой во все времена приходил, по-видимому, бессознательно, здравый смысл человечества, а, именно, гипотезу о воле, как о причине наших поступков. Признается, что между процессом ассоциации идей и поступком происходит еще воздействие воли, как особой самостоятельной душевной способности. Ассоциация идей доставляет только мотивы, а воля выбирает любые из них… Для физиологической психологии не представляется надобности в допущении такого добавочного и совершенно гипотетического фактора психологической жизни… Физиологическая психология объясняет все психологические процессы независимо от этой гипотезы»^[4]. Это, понятное дело, не значит, что сразу надо выбросить само слово воля, но только то, что надо им пользоваться в строго условном, а, следовательно, и ограниченном смысле известного явления, обусловленного психологическими процессами (возбуждением, ощущением, представлением, ассоциацией идей), последним звеном которого является поступок, а не как об особой способности, как причине наших поступков.

Воля, как известно, играла громадную роль во всей науке прошлого. На свободе воли основывалось как право (особенно уголовное, но и гражданское), так и все политическое мировоззрение буржуазии. И как ни разрушительна была революция мысли, тут осталось много недоговоренного, много недоразрушенного. Теперь уже является общим местом даже в буржуазной науке теория детерминизма, только опять-таки за исключением явлений общественной жизни. Ибо тут делаются, по крайней мере, еще определенные оговорки. Но не так давно еще в области общественных явлений, в том числе и в праве, индетерминизм, неприменимость или лишь частичная применимость принципа причинной связи, считались господствующими.

Я здесь, вообще, по этому вопросу отсылаю к другим отраслям науки, напр., к историческому материализму, но обойти его полным молчанием мы не можем. На абсолютной свободе воли ныне вряд ли кто настаивает, но все еще пишут толстые книги в доказательство хотя бы такого, очевидного для нас факта, что экономический фактор влияет на преступность, т.е. на «порочную волю» человека. Значит, многим вопрос еще не ясен. Но ныне достаточно прочесть пару страниц любой книги по экспериментальной психологии, чтобы окончательно отвергнуть абсолютную свободу (от причинной связи) воли. Не так просто обстоит дело с относительной свободою воли. Тут, прежде всего, смешивают незнание причинной связи с несуществованием таковой. Но незнание не есть доказательство ни за, ни против. «Так, ребенок воображает, что он свободно желает молока, которое его питает; если он сердится, то он думает, что свободно хочет отомстить; если он пугается — что он свободно решает бежать». (Спиноза), но эти примеры, конечно, не означают, что так-то легко установить в точности причинную связь. Прежде люди очень облегчали себе эту задачу. «Post hoc, ergo propter hoc».«Случилось после того-то, значит вследствие того-то». Теперь мы говорим о множестве причин, среди которых мы различаем необходимые или «случайные», хотя и эти случайные настолько же обусловлены общею причинною связью, как и необходимые. Во всяком случае мы исходим из того положения, что тот, кто утверждает для воли особое исключение из общего закона природы всеобщей причинной связи (причина — следствие — причина), должен доказать это исключение, и недостаточно ссылаться на то, что нам неизвестно или нами еще не выяснено. Это последнее особенно относится к области так называемой идеологии.

Значит, если нам люди говорят о волевых отношениях, имея перед собой общественные отношения, то мы должны знать, что разговоры о свободных волевых актах просто вздор или обман. Пока существует данное состояние производительных сил и данное распределение их, — общественные отношения более или менее предопределены, и о свободном их изменении говорить не приходится. Возможна в известных пределах борьба объединенных единиц или же отдельных лиц, как членов таких объединений. Значит, можно говорить только разве о свободе объединенной воли или воли целого объединения.

Так и делает буржуазная наука. Она ту свободу, которой нет для отдельной воли человека, переносит на какую то волю вне индивида, волю абсолютную (бога), волю народа (имманентную волю народа), волю всей нации (демократию) и т. д. Но если наука даже волю индивида берет под сомнение, в смысле ее существования, то что сказать про такую фикцию, как волю общества или народа? Но, говорят нам, существует же закон, обычай, одним словом, все то, что буржуазная наука называет «правом в объективном смысле». И что же это иное, как не волевые акты, если и не бога или чего-то вообще абсолютного, то некоторого коллектива (народа, общества, класса)? И, твердят нам, эта коллективная воля в виде права и определяет наши правоотношения, а, стало быть, и экономические отношения, юридическим выражением которых являются правоотношения. Необходимо нам остановиться на «свободе воли» — в виде права, закона или т. п. общественного понятия.

Тут и говорят нам: само понятие общества, по мнению некоторых ученых (напр. Штаммлера или у нас проф. Энгеля), предполагает внешнее регулирование, значит, устав, закон или т. п. акт воли, а закон и есть свободное творчество человека. Мы уже отвергли теорию Штаммлера (глава II) и мы также отвергаем теорию свободной воли законодателя. Допустим, что абсолютный монарх издает закон, приказывающий остановить течение реки, указ о рождении наследника или т. п… Получат ли эти законы действие? Конечно, нет! Они просто не будут «гласить». Как бы ни был абсолютен монарх, и его «воля» «ограничена», он таких законов и издавать не станет, они ему приписываются лишь сатириком и он уже знает, что только законы человеческие, не противоречащие законам природы или движения («развития») общественных отношений, могут оказывать существенное влияние на систему общественных отношений. У нас, конечно, во всех странах имеются примеры и мертворожденных законов, но все-таки, на первый взгляд, может показаться странным, что их так мало даже в те времена, когда о каких-либо законах развития никто ничего и не подозревал, и не знал. Это объясняется, как мы еще увидим, из самого хода возникновения законов. Первые законодатели были весьма осторожны и объявляли законом лишь то, что уже вошло в обычай (напр., судебный прецедент, как факт)^[5], или уже было проведено. Оттуда и особенная осторожность всех ревизионистов, особенно тех, кто отрицает, вообще, если и не существование законов общественного развития, то, по крайней мере, возможность их открытия.

Известно, что «полумарксист» Булгаков в 1900 году в своей книге «Капитализм и земледелие» писал: «Маркс считал возможным мерить и предотвратить будущее по прошлому и настоящему, между тем как каждая эпоха приносит новые факты и новые силы исторического развития, — творчество истории не оскудевает. Поэтому всякий прогноз относительно будущего, основанный на данных настоящего, неизбежно является ошибочным… Завеса будущего непроницаема». Впоследствии этот автор зашел значительно дальше, объявил и завесу прошлого (открытие причин) непроницаемою и бросился в объятия всеспасающей церкви. И, если просмотреть всю эту свору бывших ревизионистов, ныне объявивших себя религиозными философами (Бердяев, Франк) или прямо служителями православной церкви (Булгаков), то это явление, конечно, не случайно. Не находя удовлетворения в беспочвенных для них, как интеллигентов, исканиях материалистического обоснования «каузального» мировоззрения, т.е. мировоззрения, исходящего от всеобщего закона причинной связи, они идут в противоположную сторону и, отвергая закон причинной связи, находят почву под ногами лишь в вере в бога и в фатальной телеологии. Буржуазия и в черта поверит, если на этой вере можно будет строить новый мир буржуазный (ср. Анатоля Франса «Восстание ангелов»). Это только упрощенное мировоззрение: «научный» взгляд о явлениях, как о причине — следствии — причине и т. д., но с поправкою — верою в первопричину: «да будет свет» и т. д. Другие дополняют теорию общей причинной связи в том смысле, что они в число других причин ставят цель или цели, которым подчинено все в мире и к которым, в общей цепи причинной связи, стремится «развитие». Эту цель понимают либо как цель, открыто объявленную провидением, либо как имманетную явлениям природы и общества цель, вложенную также какою-то неведомою силою. При этом взгляде закономерность заменяется целесообразностью или фатальностью, но по существу вопрос остается тот же о высшем существе, сознательно поставившем эти цели, ибо бессознательная цель — это внутреннее противоречие. В этом отношении много путаницы вносит то обстоятельство, что закон человеческий, преследующий, как и вся сознательная деятельность человека, поставленные себе цели, существовал раньше научного закона, и это одно слово, охватывая два различных понятия (как юристы иногда выражаются, естественного и искусственного закона), содействует телеологическим (целевым) концепциям. Но, возражают нам третьи «целевики», мы же понимаем цель в развитии лишь как совокупность или известную среднюю, результату сознательных целей живых конкретных людей; значит, мы тут свободны от всякого идеалистического направления. Это в нынешних условиях, в лучшем случае самообман, ибо то сознание, которое действует в головах людей, между прочим, и при постановке себе цели, в большинстве случаев, пропитано всякою устарелою идеологиею. А если себе ставят цели, лозунги борьбы и марксисты, то только основываясь на осознанных ими законах движения общества. Значит, марксисты раньше исследуют, изучают общие законы движения, чтобы на этом основании сознательно ставить себе цели, а не наоборот.

Маркс и Энгельс являются не простыми «каузалистами», они исходят от диалектического развития всего существующего. Здесь слово развитие само не заключает в себе никакой цели (что, напр., вкладывается обыкновенно в слово «прогресс»), а употребляется просто в смысле движения. По этой теории «все движется», все меняется. Значит, нет и неменяющегося закона, неизменчивой закономерности. Движение или развитие общественных отношений идет чрез противоречия. Оно имеет свои общие законы, но имеет и законы, обусловленные исторически. Это означает, что каждый исторический период, т.е. каждый период экономического развития имеет свои особые экономические законы. Но переход одного исторического периода (периода экономического развития) в другой, в свою очередь, имеет и свои общие законы движения, а, именно движения не эволюционного (как выходит по простому закону каузальности), а революционного движения, чрез противоположности. Две заимствованные у Гегеля мысли играют тут решающую роль. Во-первых, количество на известной ступени нарастания перескакивает в качество, напр.: количественное нарастание капиталистических отношений на известной ступени путем революции (промышленной, политической, социальной) перескакивает в капиталистический экономический строй, буржуазное общество. Во-вторых, и законы экономического развития (движения) в течение развития переходят в свою противоположность, вместо положительно влияющих на развитие становятся отрицательными: капиталистический способ производства, напр., в начале революционный, превращается в момент, задерживающий развитие, контрреволюционный.

Я здесь в слишком сжатом виде (и, боюсь, недостаточно ясно) изложил важнейшее изменение или дополнение, внесенное в каузальный принцип диалектическим методам Маркса и Энгельса. (Нам крайне нужна основательная, возможно популярная работа по этому вопросу, особенно обращающая внимание на область права). Но Маркс не ограничился этими общими выводами; его теория для громадного периода до окончательного исчезновения классового общества придает решающее значение экономическим причинам (в их совокупности) пред всеми прочими. Главную роль тут играют — производство, производственные отношения, и, в их основе, производительные силы.

По этому вопросу писалось немало. Тезис, что «бытие определяет сознание, а не сознание — бытие», среди марксистов, даже юристов, — вне спора. Но по отношению (между прочим и) к праву Маркс высказал сравнение с базисом и надстройкою, и тут-то пошли толки и гадания: где базис, где надстройка? Есть ли право собственности базис или надстройка? Относится ли система общественных отношений к базису или надстройке? Кто-то нашел у меня даже смешение базиса и надстройки («объявил, мол, базис надстройкой»). Образное выражение о надстройке, не самим Марксом выдуманное, а им позаимствованное, великолепно характеризует мысль об общественном «бытии и сознании», но действительно способно внести недоразумения в головы насчет обратного влияния надстройки на базис.

К. Маркс в «Предисловии» к «Критике политической экономии» пишет: «совокупность производственных отношений составляет экономическую структуру общества, реальный базис, на котором поднимается юридическая и политическая надстройка и которому соответствуют определенные формы общественного сознания». Далее Маркс говорит о том, что «отношения собственности являются только юридическим выражением для производственных отношений». «Наступают эпохи социальных революций. С изменением экономического базиса (основы) переворачивается медленнее или скорее и вся громадная надстройка. При изучении таких переворотов всегда необходимо различать между материальным переворотом — в экономических производственных отношениях, который поддается констатированию с точностью естественных наук, — и переворотом в юридических, политических, религиозных, художественных и философских, одним словом, в идеологических формах, в которых люди приходят к сознанию конфликта (между развитием производительных сил и отношениями производства, т.е. собственности) и в которых они ведут борьбу вокруг этого конфликта». В своих «теориях прибавочной стоимости» Маркс говорит, как о необходимой надстройке, — об известных слоях интеллигенции. В «18 Брюмера» он пишет: «На разных формах собственности, на общественных условиях существования поднимается целая надстройка различных и своеобразно сложившихся чувствований, иллюзий, образов мысли и мировоззрений». А Энгельс говорит в «Анти-Дюринге» об «исследовании жизненных условий, общественных отношений, правовых и государственных форм, вместе с их идеологическою надстройкой, философией, религией, искусством и т. д.». Ясно, что Маркс и Энгельс слову «надстройка» придавали лишь смысл образного сравнения, а не значение дословно-архитектурное, о каком-то многоэтажном особняке.^[6] И мы, основываясь на «введении» к той же «Критике», где Маркс собственности противопоставляет особые формы ее обеспечения (юстицию, полицию и т. д.), можем сказать, что систему конкретных общественных отношений он относит, как юридическое выражение для производственных отношений, к базису, а абстрактную форму их (закон и идеологию, см. ниже) — к надстройке.

По существу весь спор между нами, однако, сводится не к спору об отношении базиса к надстройке, а к спору, где искать основное понятие права: в системе ли конкретных отношений или в абстрактной области, т.е., в писаной норме или в неписаном представлении о праве, справедливости, т.е. идеологии. Я отвечаю: в системе конкретных отношений. Но я оговариваюсь: если мы говорим о системе и порядке отношений и об охране их организованной властью, то ясно для всякого, что мы учитываем и абстрактные формы, и их влияние на конкретную форму.

Сопоставляя отдельные цитаты из Маркса, мы можем найти, на первый взгляд, известные противоречия или, как я сказал, известную дань терминологии своих учителей, но мне ныне кажется, что это кажущееся противоречие происходит от сложности той системы, какую представляет собою право в своих трех, реально существующих, а не воображаемых видах форм, из которых одна — конкретная, а две — абстрактные, отвлеченные. Это различение правовых форм ясно намечается уже у Маркса.

В своей основной работе, «Капитале», К. Маркс рассматривает процесс обмена веществ капиталистической эпохи, с экономической стороны, как движение абстрактных категорий: товар, деньги, капитал, рабочая сила, земля и т. д. С другой стороны, он ни на минуту не забывает, что каждая из этих абстрактных категорий одновременно имеет своего олицетворенного представителя, что отношения между вещами в действительности есть отношения между людьми, да при том отношения именно волевые, а как таковые, одновременно и отношения правовые. Место, так много цитированное в последнее время как бы против меня разными приверженцами волевых теорий, но всеми ими непонятое, показывает это весьма выпукло (Капитал, I, 53): «Товары не могут сами отправляться на рынок и обмениваться между собой… Чтобы данные вещи могли относиться друг к другу, как товары, товаровладельцы должны относиться друг к другу, как лица, воля которых господствует в этих вещах; таким образом, один товаровладелец лишь по воле другого, следовательно, каждый из них, лишь при посредстве одного общего обоим волевого акта, может присвоить себе чужой товар, отчуждая свой собственный. Следовательно, они должны признавать друг в друге частных собственников. Это юридическое отношение, формой которого является договор, — все равно, выражен ли он законно или нет, — есть волевое отношение, в котором отражается экономическое отношение (между товарами. П. Ст.). Содержание этого юридического или волевого отношения дано самим экономическим отношением. Лица существуют здесь один для другого лишь как представители товаров, т.е. как товаровладельцы… Товаровладельца отличает от его товара именно то обстоятельство, что для товара каждое другое товарное тело есть лишь форма проявления его собственной стоимости». Сноска тут же поясняет мысль, что понятие права должно быть выведено из самого общественного отношения, а не наоборот — из понятия справедливости (идеологии), как это делает Прудон. Прочтите заодно еше другое место (Капитал, I, 340 — 341) «о договоре между рабочим и капиталистом (о личном найме), как о формальном опосредствовании (Vermittlung) отношения капитала». И после того уже читайте в его «Предисловии» к «Критике пол. экономии» знаменитое место, что «отношения собственности» являются «только юридическим выражением для отношений производства». Тут пред вами почти все буржуазное право: право собственности, договор купли-продажи (обмена) и договор личного найма. Находятся, однако, люди, открывшие в первой из цитат противопоставление экономического и волевого или юридического отношения. Ничего подобного. Последнее является юридическим выражением, формальным осуществлением первого, гласит смысл всех трех цитат, и оба являются волевыми отношениями.

Но имеется там другое противопоставление: волевого или юридического акта, т.е. конкретной формы отношения, его законной или абстрактной формы («все равно, выражен ли он законно или нет»), и на этом противопоставлении необходимо остановиться, как на самом характерном признаке всех правовых отношений. Такое противопоставление встречается часто и всюду. Новоиспеченный с.-д. проф. Берлинского университета Кунов пишет: «Отношения производства и отношения собственности являются по Марксу не параллельными, совсем разнородными отношениями, а с правовой точки зрения, отношения производства являются и отношениями собственности», и дальше он различает «социальный правопорядок» и «право государственно-кодифицированное». У другого автора мы читаем о различии между правом официальным, фиксируемым в законах, и правом реальным, функционирующим в жизни. Третий автор говорит о «формально» провозглашенном праве… и юридическом правиле, которое «фактически» действует и т. д.

Из этих двух форм — конкретная правовая форма отношения совпадает с экономическим отношением, тогда как абстрактная форма, провозглашаемая в законе, может и не совпадать, и весьма часто и значительно расходиться с ней. Но, кроме того, существует еще и третья форма, пользуясь популярным выражением Петражицкого, «интуитивная» форма. Это внутреннее психическое «переживание», которое по поводу того или иного общественного отношения происходит в голове человека, оценка его с точки зрения «справедливости», «внутреннего правосознания», «естественного права» и т. д., другими словами — идеология.

Эти три формы осуществления общественного отношения в начале классового общества более или менее совпадают. Само производство еще вне оборота. Простой обмен продукта на продукт, товара на товар, услуги на услугу, do ut des, facio, ut, facias, do ut facias, facio ut des (я даю, чтобы ты дал; я делаю, чтобы ты делал; я даю, чтобы ты делал; я делаю, чтобы ты дал). Таково было первоначальное римское обязательственное право в законе и на деле. Полное совпадение всех форм. А если мы перескочим от этих простейших формул римского обязательственного права к векселю, ипотечной бумаге, акции буржуазного мира, где просто отрезной купон дает право на частицу «крови и пота» крестьянина или рабочего (в виде ренты или прибыли), то мы невольно спросим, как это могло случиться.

Но для юриста ныне это состояние настолько привычно, что он, наоборот, из этого абстрактно-формального акта (чека, акции, купона, закладного листа) выводит все свои конкретные правовые отношения. Для него эта бумажка, текст статьи закона или его разъяснение (судейская «справедливость») — все, а людские взаимоотношения — ничто, юридически «иррелевантный», т.е. «безразличный» факт. Я беру наугад современную книжку о праве известного специалиста по торговому и гражданскому праву, покойного Шершеневича (см. его «Философию права», т. II, ст. 275): «Кредитор требует долга потому, что существует закон и т. д.». А ведь каждому из нас казалось бы, что кредитор требует долга, потому, что он что либо «дал» или «сделал». Для современного юриста, даже цивилиста, значит, «идея долга» (есть и такая идея!) «выше самого долгового отношения».

Значит, каждое экономическое отношение, насколько оно одновременно и правовое (а не преступное, или просто неправовое, т.е. с правовой точки зрения, безразличное), имеет три формы: одну конкретную (I) и две абстрактных (II и III). Конечно, происходит взаимное влияние этих форм одной на другую, а в литературе, как мы видим, идет даже борьба о примате одной из них.

Мы признаем безусловный и непосредственный примат за первой. Она влияет, с одной стороны, уже как факт, а с другой — путем отражения в обоих абстрактных формах. Но его правовой характер зависит от последних и влияние последних может оказаться подчас решающим. В теории исторического материализма этот вопрос и выражается в словах «базис и надстройка», но на этом вопросе я уже остановился выше. Здесь я только еще раз подчеркну, что по всему сказанному, первая или конкретная форма правового отношения относится к базису, что, однако, вовсе не означает «объявить надстройку базисом», а только стремиться правильно истолковать мысль Маркса и Энгельса.

Но мы говорим о системе отношений. Это означает, что общественные отношения, чтобы стать правовыми, должны войти и выровняться в единую систему. Эти отношения прежде всего будут противостоять целому ряду, может быть, даже целой системе отношений, которые уже не право или еще не право. Такие системы, неправые, может быть даже преступные системы, — в переходные моменты вполне обычны, как мы еще увидим. Но пока нам приходится остановиться на одном профессорском возражении по поводу слова «система». «Трудно догадаться, какой смысл вкладывает тов. Стучка в это понятие. Мы надеемся, что под этим он не разумеет пресловутого единства права, которое является господствующим предрассудком среди буржуазной юриспруденции». (Рейснер). Нелегко, по-видимому, моему оппоненту разобраться, что является буржуазным предрассудком и что правильным научным взглядом. Вместо того, чтобы объявить психологическую школу права буржуазным предрассудком, он объявляет таковым мысль, которую отстаивали и Маркс, и Энгельс. Цитату из Маркса («Нищета философии») я уже привел в I главе, здесь я ссылаюсь на Ф. Энгельса. В письме от 27 октября 1890 г. (см. Адоратский, «Программа и т. д.», 49) пишет Энгельс: «В современном государстве право не только должно соответствовать общему экономическому положению, не только быть его выражением, но также быть его выражением, которое, благодаря внутренним противоречиям, не било бы самого себя по лицу».

В системе конкретных отношений это единство, эта система проявляется отчасти в силу хода экономического развития, отчасти же путем давления власти господствующего в данное время класса (не только законом, но и всем прочим аппаратом). Но и абстрактная форма (II), путем кодификации, разъяснений и т. д., проявляет тенденцию к выравнению себя в особую единую систему. И не даром Маркс в своей «Критике» (см. Введение) пишет, что «самым трудным вопросом исследования является тот, как производственные отношения, в качестве правовых, начинают неодинаковый путь развития, напр., отношение римского частного права и современное производство». Наконец, такую же цельную систему принимает и «интуитивная» форма, идеология. И, после образования этих трех систем, одна на другую влияют уже целые системы.^[7] «В идее оба вида права (действительное и формальное) стремятся к полному и совершенному совпадению». Только в «идее», и этого достаточно для буржуазной науки. Провести единство в жизнь революционным порядком, — таков лозунг пролетариата.

В каждой из этих систем воля играет роль, но ни в одном не как свободная и свободно определяющая воля. В конкретном отношении классовый характер вытекает уже из самого распределения средств производства, а соответственного тому — распределения и людей в их взаимоотношениях. Второй системе (закону) этот классовый характер придает государственная власть класса. В третьем — идеология, сознание класса. Но во всех, особенно в двух последних, «мертвое держит живое». В каждой из трех форм происходит борьба с чуждыми им системами интересов, угрожающими иногда их победить. Это и есть классовая борьба.

Чрезвычайно интересно проследить развитие систем этих трех форм отношений исторически по той же схеме, как и историю самих общественных отношений (в главе II). Для этого у меня здесь не хватает места. Я дам лишь краткий и неполный обзор, рискуя допустить целый ряд ошибок, но тут важны не подробности, но цельная картина.^[8]

Средние века — феодализм. Это — цельная конкретная система; можно было бы говорить даже о целом ряде феодальных систем; система выдержанная и вполне конкретная. Абстрактная форма (II), т.е. закон, мало развит, хотя имеются уже известные, но разрозненные законодательные системы.

Абстрактная форма (III) — особая идеология феодальная в этот период почти отсутствует, если не считать церковного истолкования древних теорий и сознания своего кулака. Но рядом с феодальной системой развивается новая конкретная система, пока нелегально. Это городской капитализм. Его форма II — заимствованное римское право, а форма III — естественное право и философия (см. дальше VIII главу). С ростом власти класса капиталистов государство идет на уступки. Вследствие равновесия власти двух классов, государственная власть защищает интерес то одного, то другого из борющихся классов, то нарушает интересы обоих, что приводит к революции. У буржуазии имеются к моменту революции уже готово сложившиеся конкретная и обе абстрактные формы. Революция передает государственную власть в руки буржуазии, превращая ее конкретную форму (пока полулегальную или терпимую) в преобладающую, т.е. господствующую. Абстрактная форма III (идеология) превращается в форму II (закон) и совпадает с нею. Имеется сильная тенденция к совпадению с формою I, каковой процесс идет постепенно, по мере победы капитализма, вытесняющего все остальные производственные системы и даже единичные отношения. Гораздо медленнее этот процесс шел в остальной, кроме Англии и Франции, Европе, где он продолжался еще после 40-х годов. Но особенно интересная картина получается в России, где при известном равновесии классов, буржуазная революция продолжалась сто лет, где старому десятому тому свода законов суждено было принять вид гражданского кодекса параллельно с феодальною системою, и где как раз «интуитивное» право, чистая идеология права получили свое теоретическое выражение в трудах кадетского профессора Петражицкого.

Период буржуазного права, чисто капиталистического общества. Безусловное стремление его конкретной формы, капитализма, стать всеобъемлющею, но этому строю внутренне свойственны дуализм, лицемерие. Буржуазия во имя народа захватила власть, объявила свое естественное право в идее — положительным и идеальным правом всего человечества. Декларация прав и человека — Code civil. Это формальнее осуществление всего капитализма в целом. Буржуазия сначала сама не сознавала, а потом сознательно скрывает, что ее право лишь право классовое. Вот почему в этой эпохе, как ни странно, после победы буржуазии конкретная форма все более и более расходится с абстрактною.

Но — пролетариат? Что он не может до революции создавать своих пролетарских общественных отношений в конкретной форме, нечего доказывать. Ведь это предполагало бы отмену частной собственности на средства производства. И глубоко неправы те «левые» юристы, которые доказывают, что победы пролетариата, на почве рабочего законодательства, а равно в области союзов и обществ, являются якобы «кусочком социализма». Победы остаются победами; они дают новые силы пролетариату, но это не есть часть социализма, как не есть часть социализма и государственный капитализм (или, как его даже называли, государственный социализм) при государственной власти класса капиталистов. Революционное завоевание, 8-ми часовой рабочий день отменяется, как только он перестает быть «экономным», выгодным для капитализма, вследствие невозможности перейти к новой революции в средствах производства.^[9] Производится денационализация, как только угрожает стать у власти хотя бы умеренная часть рабочего класса в лице его социалистов — вождей.

Не создается, конечно — и еще в меньшей степени — абстрактная форма II, закон. А идеология, — форма III? И для ее выработки нет данных до победы революции, хотя бы в одной стране. Напротив, ее вожди ведут именно в этой области — сознательно или бессознательно — предательскую, примиренческую линию. Мы еще подробнее увидим перлы этой идеологии. И эта идеология тянет назад даже после победы пролетариата, как, например, у нас.

Весьма сложны общественные отношения после октября 1917 г. в России. Частная собственность на средства производства отменяется на деле. В производстве нет, или почти нет, частного капитализма, если не считать крестьянства. Но очень мало имеется производства и в новой форме, спят производительные силы. В сфере обмена попытка полной национализации проходит неудачно; существует рядом громадная спекулянтская система, хотя по праву и преступная, но на деле организованная и чрезвычайно сильная. В идеологии властвует буржуазное «интуитивное» или «естественное» право и над умами пролетариата. Из-под этого ига он лишь медленно освобождается не столько благодаря, сколько вопреки воле своей «юридической» мысли. Эта опасность не сознается, пока экономическое отступление не окрыляет слишком идеологии «третьего сословия» и не доводит до взрыва революционного элемента. С 1922 года начинается определенная и все усиливающаяся борьба и на этом фронте.

Для всех ясно, что в случае, если бы классовое сознание рабочего класса еще до революции получило революционное содержание, эта борьба «за право» началась бы раньше и более планомерно. Ибо если было время, когда марксистам, напр., в борьбе против народников, приходилось отстаивать особенно экономическую сторону теории исторического материализма, то наоборот, особенно теперь надо предостерегать от чистого или одностороннего экономизма. Мы сплошь и рядом наблюдаем, как молодежь, увлекающаяся экономическим учением Маркса и, в то же время, ведущая чрезвычайно напряженную классовую борьбу на гражданском фронте во имя революции, в своем сознании, в голове не объединяет органически этой технически разъединенной, по единой теории об экономическом развитии и классовой борьбе.

В настоящее время немало бывших марксистов находится в рядах буржуазии. Начиная с 1917 года, вслед за Каутским, борьбу против коммунизма ведет вся передовая буржуазия во имя — экономической теории Маркса. Струве, Петражицкие, Новгородцевы «верно излагают» экономическую теорию Маркса, но в доказательство того, что в России (или даже в Германии) революция не созрела. Что же это доказывает? Это доказывает, что до буржуазной революции экономическое учение Маркса совпадало с интересами буржуазии, и что, следовательно, чистый экономизм есть теория буржуазной революции. Но когда ныне повторяют те же теории перед коммунистами и пытаются в теории революцию заменить эволюциею, то это, по крайней мере, анти-революционно. Вот почему очень осторожно следует относиться к фразам в роде: «Центр тяжести правовой регламентации лежит в охране, защите сложившихся ранее общественных отношений» (т.е., обычаев? П. Ст.), почему самым характерным явлением надо считать «отставание права от жизни». Отсюда близко к выводу: «Коллективная и индивидуальная собственность представляют собой лишь крайние полюсы развития относящихся сюда правовых институтов, между которыми существует целый ряд промежуточных ступеней».^[10] Значит — эволюция, а не революция. Против таких взглядов мы должны протестовать во имя революционного марксизма.

Если мы право понимаем, как систему общественных отношений, поддерживаемую властью класса, то с падением этой власти падает и правовая система. Частная собственность превращается в классовую, т.е., разделяется между всем победившим классом, напр., крестьянством, или национализируется, переходит в собственность государства победившего класса, т.е., «организованного в государство класса». Дальнейшее зависит от дальнейшего хода классовой борьбы: удастся ли удержать власть, удастся ли наладить производство в национализированных средствах производства, справится ли победивший класс с вопросом распределения и т. д. Во всяком случае, скачек, т.е. революция, на лицо. Поражение победившего класса было бы скачком назад, т.е. контрреволюцией. Буржуазные, примиренческие теории просто отрицают нашу революцию, вообще пишут о том, «что из нашего права останется после временного хаоса». Это другая, диаметрально противоположная нашей, теория, с которою примирения нет.

Мы основываем свою революционную теорию на том, что не только хозяйственное развитие идет скачками, т.е. путем революции, а не эволюции, но и право. Конечно, такой скачек возможен только при «созревшей революции». Но несозревшая революция не побеждает, а если и победила бы, то также быстро провалилась бы. Другого мерила или аттестата зрелости для революции не существует.

Итак, мы видели, как сложны правовые отношения в их тройственной форме. Но я полагаю, что все сказанное и дает нам возможность вполне объективно решить вопрос, где искать объективного элемента права, именно — в конкретных отношениях, а не в их прямом или косвенном отражениях. Я беру наугад из русской литературы ученого прошлого столетия, проф. Коркунова («Лекция по теории права») и читаю (стр. 348): «Если за основу изучения прав принять не нормы юридические…, а юридические отношения, то получаются более прочные и устойчивые выводы… Поэтому для построения системы необходимо обратиться к изучению юридических отношений. Только изучение юридических отношений, а не толкование отдельных законодательных постановлений дает обобщенное и систематическое значение права, знание научное». Так рассуждал ученый, по политическим взглядам реакционного направления, но старого времени. Сравните с ним слова «современного» ученого кадетского типа, Петражицкого: «Интроспективный метод, простое и экспериментальное самопознание, является не только единственным средством наблюдения и непосредственного и достоверного познания и изучения правовых явлений, но и таким средством, без которого вообще исключена всякая возможность какого бы то ни было познания правовых явлений». Значит, где искать предмет для изучения права? В системе общественных отношений или в «душе» «нормального», ибо кадетского, филистера? Петражицкий называет свой метод психологическим методом. Хорошо характеризует эту науку т. А. Тимирязев^[11], когда он говорит: «Годы старой экспериментальной работы по методу И. П. Павлова дали неизмеримо больше, чем веками продолжающееся разглагольствование психологов, опирающихся на лишенные всякой научной почвы самонаблюдения».

В науке права и вообще в литературе еще недавно, да и поныне, господствовала «идеология». Известно, как Энгельс смотрел на эту так называемую идеологию. Он еще в своем «Анти-Дюринге» писал о «старом излюбленном, идеологическом, или, как его еще зовут, априорном методе познать свойства вещи не по самой вещи, но дедуктивным путем их развить из понятия вещи. Сначала выводят из предмета его понятие, а потом поворачивают дело наоборот и оценивают вещь по ее отражению, т.е. понятию, и т. д.» И на меня нападали, что я исхожу в определении права не от идеологии, но от самой вещи, т.е. от самих общественных отношений. Мы, понятное дело, не отрицаем ни влияния идеологии, ни традиций и прочих пережитков; иначе мы не боролись бы против подобных идеологий. Но если против Энгельса из «Анти-Дюринга» выдвигают Энгельса-старшего, из его писем 90-х годов, то я позволю себе из того же Адоратского («Программа» и т. д.) процитировать письмо Энгельса от 14 июня 1893 года: «Идеология — это мыслительный процесс, который проделывает так называемый мыслящий человек, хотя и с сознанием, но с сознанием неправильным. Истинные побудительные силы, которые приводят его в движение остаются ему неизвестными, в противном случае, это не было бы идеологиею… Человек и выводит как содержание, так и форму его из чистого мышления своих предшественников… Как раз этот призрак самостоятельной истории государственных конституций, правовых систем, идеологических представлений в любой образ, — как раз это и ослепляет большинство людей». Теперь, когда мы узнали частицу побудительных сил, когда мы пережили величайшую в мире революцию, поздно кормить нас старыми баснями. Но по мере познания побудительных сил отпадает эта идеология (в прежнем смысле). Мы не оставили несожженным ни одного из старых законов; пора нам то же проделать со старой теорией права. Вот почему мы должны звать вперед к борьбе за новую систему общественных отношений в интересах рабочего класса, вместо старой, изжитой, побежденной «идеологии».

В начале, значит, конкретная форма общественных отношений более или менее совпадала с абстрактной формой. Через революции, развиваясь диалектически, производственные отношения в конкретной форме далеко разошлись с абстрактной формой.

Наступает последняя революция, пролетарская, и снова приближаются конкректная и абстрактная формы общественных отношений, ибо последняя основывается все более на открытых человечеством законах развития общества. Приближается время действительной, а не фантастической свободы, когда человек себе действительно сможет поставить цели свободно, ибо — с сознанием необходимости.

Ф. Энгельс еще в «Анти-Дюринге» говорил, что только Гегель правильно изобразил отношения между свободою и необходимостью. Для Гегеля свобода—это понимание необходимости, ибо «необходимость слепа, пока ее не понимают». Значит, с более верным пониманием побудительных сил наше правосознание (форма III) все более и более сблизится с формою II и I. Полное их совпадение приведет к действительному «государству свободы», ибо «свобода — это наша, основанная на сознании необходимости власть над нами самими и над внешнею природою; и как таковая, она неизбежно является результатом исторического развития». Этот момент совпадает с моментом полного отмирания права, а равно и государства…

У нас было общепринято право рассматривать лишь как контрреволюционный, в лучшем случае антиреволюционный элемент, как бы силу инерции, задерживающую всякую революцию. Кто только в обычае видит основной элемент права, иначе и рассуждать не может. Я не отрицаю значения этой характеристики для классового права свергаемого, отходящего класса. Но в действительности новое право возникает всегда путем революции, оно является одним из средств организованного проведения всякой революции, а именно: для переорганизации общественных отношений в интересах победившего класса. Чтобы эти доказать, я сел за написание этой книжки и этой цели специально посвятил следующую главу.

1. См. мои статьи в «Советском Праве», № 3, в «Коммунистической Революции» № 13/14 и «Под знаменем марксизма», № 1, 1923 г. ↑

2. Я уже указал выше, (см. стр. 3.) что я ныне формулирую систему словами форму организации общественных отношений. ↑

3. Американская психологическая теория социологии для этих «взаимных отношений в природе приводит своеобразный пример: «Волк ест овцу, овца ест траву». ↑

4. См. профессора Цигена, «Физиологическая психология», стр.236. ↑

5. Количественное повторение единичного факта превращает его в прецедент, обычай, закон. ↑

6. Стр. 10. Но, что может быть и такое «многоэтажное» понимание мы видим в «Курсе конституции» проф. Рейснера, 1920 г. (стр. 95): «Вы видите, что здесь возможно над хозяйственным базисом построение не в один этаж, а в несколько этажей, что подтвердит и теория марксизма(?): раз установившись, идеология может всегда рождать новую идеологию, идеологические надстройки, и такое построение может идти чрезвычайно высоко. Напр., в области права, если мы сравним отдельные надстройки (тут уже целая усадьба! П. Ст.) то мы увидим, что оно может давать несколько этажей: внизу хоз. базис, непосредственно к хоз. базису будет примыкать то, что мы определяем под словом право собственности, право частное — это первая надстройка. Вторй этаж право политическое, государственное. Над ними «мистика» (то, что немцы называют «Oberstübchen»? П. Ст.) и т. д.» Одним словом, пример, как не надо популяризовать Маркса. ↑

7. В следующей главе мы это увидим на примере рецепции, заимствования римского права, как целой новой системы. ↑

8. Подробнее это мною проделано в вышедшем в печати докладе, «Классовое государство и гражданское право». Издание Соц. Академии 1924 года. ↑

9. Ср. экономическое наступление Форда. ↑

10. См. Я. Бермян, «Экономия и гражданское право» в «Записках Ком. Университета имени Свердлова», № 1 — 1923 года. ↑

11. «За 5 лет» — издательство «Красная Новь» — 1922 г. ↑