Метод диалектического материализма требует в определении преступлений исторического, конкретного и классового подхода, в отличие от абстрактных «внеклассовых» и претендующих на пригодность для всех стран, времен и народов определений буржуазной науки уголовного права. Поэтому нужно считать заранее обреченными на неудачу всякие попытки дать «универсальное» определение преступления, которое включало бы в одну формулу все разнообразие конкретной и противоречивой исторической действительности.

Во все времена существования классового общества, при всех классовых социально-экономических формациях, преступлениями считались и считаются только те действия, которые в той или иной степени опасны для интересов господствующих классов, и, наоборот, действия, для интересов господствующего класса не опасные, преступлениями не считаются.

Так, в рабовладельческом обществе античной древности наиболее тяжким преступлением и одним из первых преступлений, вообще появившихся в классовом обществе после разложения родового строя, было parricidium, убийство свободного гражданина, главным образом главы семьи, бывшего представителем «хозяйственной единицы», рабовладельца.^[1] Убийство раба не только хозяином, но и кем-либо посторонним преступлением не считалось, влекло только обязанность возместить хозяину раба убытки и стало наказуемым только в конце периода Римской республики.

В феодальном строе одним из распространенных преступлений было нарушение феодальной собственности — браконьерство, т. е. охота крестьян в лесах и полях феодала, влекшая за собой суровое, доходящее до смертной казни, наказание. Но та же охота феодала на крестьянских полях, сопровождавшаяся истреблением посевов, не только не считалась преступлением, но представляла собою право — привилегию феодалов. К этому примеру можно применить мысль Маркса: «Что для одной стороны право, то для другой — правонарушение»^[2]. Позднейший, уже разлагающийся феодализм выдвигает на первый план усиленную наказуемость ересей, «отпадения от веры». Осужденные за ереси исчисляются огромными массами^[3]. К ересям причисляются самые разнообразные поступки и учения от массовых движений, крестьянских войн до занятия магией и колдовством^[4]. Между тем ереси и религиозные войны вытекали из классовой борьбы в разлагающемся феодальном строе и, говоря словами Энгельса, представляли собою «нападки на феодализм»^[5].

Но еретические движения, колдовство и ведовство считаются преступлениями и преследуются с необычайной жестокостью только тогда, когда они начинают представлять собою серьезную опасность для интересов феодалов, — с XV—XVI вв., т. е. когда они выражают собою разложение феодального строя. До того, в раннем феодализме, они такой роли не играют и впоследствии, после разложения феодализма, когда начал укрепляться сменивший его капиталистический строй, когда классовым интересам буржуазии начинают угрожать действия, лишенные религиозной оболочки, прежние преступления перестают уже быть преступлениями и на смену им приходят другие. «В го же самое время, — говорит Маркс^[6], — когда англичане перестали сжигать на кострах ведьм, они начали вешать подделывателей банкнот»^[7].

То же можно проследить на другом примере из эпохи «первоначального накопления» — на примере борьбы с бродяжничеством. Процесс экспроприации крестьянства: и сопротивление экспроприированных новым формам эксплоатации и дисциплине наемного труда создал в начале развития мануфактуры рост бродяжничества, бывшего формой сопротивления экспроприируемых крестьян развивающимся капиталистическим производственным отношениям. Опасность шаек бродяг вызвала к жизни свирепое, кровавое законодательство, посылавшее на виселицу десятки тысяч человек и квалифицировавшее бродяжничество как наиболее тяжкое преступление^[8]. Но после того, как бродяжничество было в основном ликвидировано ростом фабрик, поглотивших массу рабочих рук, в эпоху промышленного капитализма бродяжничество теряет остроту своей опасности для интересов господствующего класса и из буржуазных уголовных кодексов оно исчезает как тяжкое преступление, оставаясь в числе проступков^[9]. В эпоху империализма, с обострением классовой борьбы и кризисов, бродяжничество снова, на иной основе и в иных формах, занимает место в ряду тяжких преступлений и опять вызывает применение тяжких репрессий — в виде ли наказания, в виде ли мер превентивного заключения.

В капиталистическом обществе преступлением, являются также только действия, представляющие в той или иной степени опасность для интересов господствующего класса — буржуазии. В первую очередь сюда относятся преступления против частной буржуазной собственности — основы капитализма — и с обострением классовой борьбы, и ростом революционного движения так называемые государственные преступления, к которым буржуазия относит проявления революционного движения^[10].

Все, что для буржуазного законодателя, судьи и ученого-криминалиста является преступным, по существу обязательно заключает в себе опасность для интересов буржуазии, как господствующего класса, хотя бы с первого взгляда эта классовая опасность и не была видна, хотя бы она и (была заслонена нарушением интересов «отдельного лица».

Например, посягательство на неприкосновенность половой сферы женщины в действительности влечет за собою уголовную репрессию вовсе не потому, что оно нарушает достоинство личности женщины: достоинство личности и неприкосновенность половой сферы женщины совершенно безнаказанно нарушаются в каждом зарегистрированном «легальном» доме терпимости, в большинстве мещанских семей, по отношению ко многим материально и по бытовым условиям зависимым женщинам^[11]; эти действия «криминализируются» буржуазным уголовным правом лишь в той мере, в какой ими ломаются именно устои буржуазной семьи и брака, тесно связанные с институтом буржуазной собственности^[12].

Возьмем другой пример. Буржуазное уголовное право признает кражу преступлением и тогда, когда она совершается не только у капиталиста, но и у рабочего. Но это не значит, что буржуазный закон защищает интересы рабочего как такового. Это означает совсем иное: у рабочего может быть украдена только некоторая часть полученной им заработной платы, составляющей все его «имущество»; заработная плата является единственным источником воспроизводства рабочей силы, без чего немыслим дальнейший процесс эксплоатации труда. Поэтому «правоохранность» имущественного фонда рабочего в действительности коренится в интересах буржуазии: неорганизованное посягательство любого встречного на имущество рабочего — его заработную плату — противоречит интересам присвоения капиталистом неоплаченной части труда рабочего — прибавочной стоимости^[13]. Кроме того для буржуазии опасность такой кражи заключается в том, что факт совершения данным преступником такой кражи свидетельствует о возможном и вероятном новом совершении им кражи, но уже у другого потерпевшего — у буржуа: зрелище всякого находящегося в опасности кошелька заставляет буржуа дрожать за свой собственный кошелек.

Примеров тому, что преступление в капиталистическом обществе всегда заключает в себе опасность для классовых интересов буржуазии, можно привести сколько угодно из всех тех областей, в которых преступления совершаются. И обратно: столько же примеров можно привести тому, что действие, не являющееся для буржуазии опасным, не фигурирует в буржуазном уголовном праве — законодательстве, практике и теории — в качестве преступления, как бы ни было оно по форме похоже на предусмотренные в уголовных кодексах преступления, или в крайнем случае если формально оно и признается преступлением, то на практике это признание полностью аннулируется.

В первую очередь сюда относятся все такие действия, которые являются чрезвычайно вредными и опасными для рабочих, но которые связаны с эксплоатацией пролетариата буржуазией и вытекают из угнетенного положения пролетариата в капиталистическом обществе. По отношению к эпохе промышленного капитализма мы находим у Энгельса строки, дышащие страстным обвинением буржуазии: «Если один человек, говорит Энгельс,— наносит другому физический вред, и такой вред, который влечет за собою смерть потерпевшего, мы называем это убийством; если убийца заранее знал, что вред этот будет смертельным, то мы называем его действия умышленным убийством. Если же общество^[14] ставит сотни пролетариев в такое положение, что они неизбежно обречены на преждевременную неестественную смерть, на смерть, столь же насильственную, как смерть от меча или пули; если оно тысячи своих членов лишает необходимых условий жизни, ставит их в условия, в которых они жить не могут; если оно сильной рукой закона принуждает их жить в этих условиях, пока не наступит смерть как необходимое последствие; если оно знает, очень хорошо знает, что тысячи должны пасть жертвой таких условий, и все-таки этих условий не устраняет, то это в такой же мере убийство, как и убийство отдельного лица, но только убийство скрытое, коварное, от которого никто оградить себя не может, которое не имеет вида убийства, потому что не виден убийца, потому что этим убийцей являются все и никто, потому что смерть жертвы имеет вид естественной смерти и потому что это не столько грех злодеяния, сколько грех попущения. Но тем не менее он остается убийством»^[15]. Эта практика систематического и подлинного убийства пролетариев, разумеется, не «криминализирована» буржуазными уголовными кодексами и практикой суда, и ни одному буржуазному криминалисту не придет на ум в книгах и статьях об убийстве заняться вопросом об убийстве такого рода.

Эти массовые фактические убийства рабочих, остающиеся в капиталистическом обществе ненаказуемыми и юридически чаще всего признаваемые «непреступными», подробно и ярко показаны в трудах классиков марксизма. Разнообразны пути такого убийства рабочих, вызывающегося безграничным стремлением капиталистов к усилению эксплоатации рабочего класса. Достаточно показать, как приводят рабочих к болезни, изнурению и смерти вопиющие жилищно-санитарные условия, принуждение к чрезмерному труду и условия работы у фабричного станка.

«При своем безграничном слепом стремлении, — говорит Маркс, — при своей волчьей жадности к прибавочному труду капитал опрокидывает не только моральные, но и чисто физические максимальные пределы рабочего дня. Он узурпирует время, необходимое для роста, развития и здорового сохранения тела. Он похищает время, необходимое для поглощения свежего воздуха и солнечного света. Он урезывает обеденное время и по возможности включает его в самый процесс производства…»^[16]. Говоря о том, как в Вест-Индии, на Кубе значительная часть рабов на плантациях ежегодно истребляется не только вследствие недостаточности и грубости пищи и изнурительного мучительства, но и вследствие медленного истязания чрезмерным трудом и недостатка сна и отдыха, Маркс далее приводит подробные сведения о том, что аналогичная картина наблюдается и в странах Европы в отношении взрослых наемных рабочих, являющихся «кандидатами на смерть»^[17], и в отношении детей и подростков, вынужденных сплошь и рядом работать сверхурочно без перерыва по 24 и даже 36 часов^[18]. Так, в частности, Маркс указывает, что в шелковой промышленности фабриканты в широких размерах хищнически применяли детский труд: «Тонкость ткани требует нежности пальцев, которая может быть приобретена лишь при условии раннего поступления на фабрику. Из-за нежных пальцев убивали детей, как рогатый скот на юге России бьют из-за кожи и сала»^[19].

Эта узурпация рабочего времени, приводящая к узурпации самой жизни рабочих, т. е. к убийству, не является преступлением в законах капиталистических стран. Но и тогда, когда под давлением рабочих буржуазный законодатель вынужден вносить некоторые, хотя бы и самые жалкие, ограничения чрезмерной продолжительности рабочего дня, хотя бы в отношении детей и женщин, судебная практика оставляет безнаказанными все нарушения капиталистами ограничительных законов. Маркс показывает, как в Англии после введения одного из таких «ограничительных» законов, воспрещающего произвольное использование рабочей силы подростков и женщин в произвольные короткие промежутки пятнадцатичасового фабричного дня, фабриканты заявили фабричным инспекторам, что «не желают исполнять букву закона и намерены ввести старую систему собственной властью». Как только фабричные инспектора начали возбуждать против фабрикантов — нарушителей «ограничительного» закона судебные преследования, министр внутренних дел Грэй в ответ на петиции фабрикантов издал циркуляр, в котором рекомендовал инспекторам «не преследовать в общем нарушений буквы закона». В тех же случаях, когда судебное преследование все же возбуждалось, суды выносили фабрикантам оправдательные приговоры, так как в этих судах заседали часто те же фабриканты. Так, некто Эскридж, председательствуя в суде, оправдал фабриканта Робинзона, нарушившего «ограничительный» закон и практиковавшего старую систему использования труда рабочих: затем, после вынесения оправдательного приговора, тот же Эскридж, «опираясь на свое собственное решение, вошедшее в законную силу… тотчас же ввел эту систему и на своей собственной фабрике»^[20].

Такую же картину мы видим и в царской России: в 1897 г. Был издан закон о «сокращении» рабочего времени, явившийся вынужденной уступкой правительства и, по словам Ленина, «отвоеванный у полицейского правительства соединенными и сознательными рабочими»; однако нарушение этого закона не влекло для фабрикантов уголовного преследования. «…Как могут русские чиновники, — говорит Ленин, — решиться преследовать гг. фабрикантов! Помилуйте, как эта возможно! Мы сейчас увидим, что даже за нарушение всего этого нового закона гг. фабрикантов не будут преследовать»^[21]. Действительно не только классовая природа царского чиновничества, но и самый закон обеспечивал фабрикантам безнаказанность: «…При издании нового закона определяют всегда, каким наказаниям подвергается тот, кто его не исполняет. Но в новом законе 2 июня 1897 г. о сокращении рабочего времени и о праздничном отдыхе никакого наказания за неисполнение его не установлено»^[22].

Точно так же, как чрезмерно продолжительный труд, убивают в буквальном смысле этого слова рабочих и те антисанитарные жилищные условия, в которые пролетариат поставлен капиталом. Вот как Маркс характеризует эти условия словами Лейнга: «Нигде еще права личности не приносятся так открыто и так бесстыдно в жертву праву собственности, как в жилищных условиях рабочего класса. Каждый большой город — это место человеческих жертвоприношений, алтарь, на котором ежегодно убиваются тысячи для Молоха жадности»^[23]. Энгельс детально рисует картину гибельных условий рабочих жилищ^[24].

Наконец, условия, в которых приходится работать у станка, таковы, что изо дня в день разрушают здоровье рабочего, приводя его к смерти, или причиняют ему эту смерть или увечье внезапно, вследствие умышленного игнорирования владельцем фабрично-заводского предприятия минимальных требований техники безопасности. «Капитал нисколько не стесняется, — говорит Маркс, — отчасти опасные, отчасти унизительные условия, в которые он ставит труд и домашнюю жизнь рабочего, оправдывать тем соображением, что это необходимо для более выгодной эксплоатации рабочего. Таково положение дел; когда он самоотрекается от приспособлений для защиты от опасных машин на фабриках, самоотрекается от вентиляции и предохранительных мер в шахтах и т. д.»^[25] Игнорирование правил техники безопасности, объясняемое нежеланием капиталиста затрачивать средства на предохранительные меры и сооружения, является выражением экономии в применении постоянного капитала: «Капиталистический способ производства, поощряя, с одной стороны, развитие производительных сил общественного труда, вызывает, с другой стороны, экономию в применении постоянного капитала… В силу своей противоречивой, антагонистической природы капиталистический способ производства идет дальше и приводит к тому, что расточение жизни и здоровья рабочего, понижение условий его существования само причисляется к экономии в применении постоянного капитала и следовательно к средствам повышения нормы прибыли»^[26]. Маркс указывает, что эта экономия приводит к переполнению рабочими тесных, нездоровых помещений на фабрике, к нагромождению опасных машин в одном и том же помещении, к отсутствию приспособлений, предохраняющих от опасности, к отсутствию мер предосторожности в процессах производства, по своей природе вредных для здоровья или сопряженных с опасностью и т. д. В результате такой «экономии» рабочие гибнут тысячами: Маркс приводит статистические данные, по которым в одной только каменноугольной промышленности Англии за десять лет — с 1852 по 1861 г. — было убито в общей сложности 8466 человек^[27].

Все эти убийства, а также членовредительства, проистекавшие вследствие такой капиталистической «экономии», оставались для фабрикантов безнаказанными даже в тех случаях, когда дело подлежало рассмотрению суда. Как и в делах о нарушении законов, «ограничивающих» продолжительность рабочего дня, в этих делах безнаказанность обеспечивалась классовостью буржуазного суда и законодательства: судьями были большей частью «сами фабриканты или друзья фабрикантов». Для оплаты судебных издержек фабриканты сообща вносили нужные материальные средства. Так, Маркс говорит, что «манчестерские фабриканты образовали в то время с целью противодействия фабричному законодательству тред-юнион (National Association for the Amendment of the Factory Laws), который в марте 1855 г. при помощи сбора 2 шиллингов с лошадиной силы собрал сумму свыше 50000 ф. ст., предназначенную для оплаты судебных издержек членов в случае возбуждения дел фабричными инспекторами и для ведения процессов за счет союза»^[28].

С другой стороны, навстречу фабрикантам пошел парламент, издавший особый закон. «Закон этот, — говорит Маркс, — фактически лишил рабочих всякой специальной защиты, предоставив им при несчастных случаях, причиненных машинами, искать вознаграждения в обычных судах (прямая насмешка при английской высоте судебных издержек); с другой стороны, он при помощи весьма крючкотворных постановлений о производстве экспертизы сделал для фабрикантов почти невозможным проиграть процесс»^[29].

На этих почерпнутых у Маркса, Энгельса и Ленина примерах можно убедиться в том, что в капиталистическом обществе некоторые явно уголовные действия, не только по своему содержанию преступные с точки зрения пролетарского правосознания, но и по форме полностю совпадающие с описанными в буржуазных уголовных законах составами таких преступлений, как умышленное убийство или причинение телесных повреждений, не объявляются буржуазными уголовными кодексами преступными в тех случаях, когда они не опасны для интересов господствующего класса — буржуазии, хотя бы они были чрезвычайно опасны для угнетенного класса — пролетариата. Если такие действия в некоторых случаях и объявляются в специальных законах нарушениями правил безопасности и т. п., то практикой буржуазных судов они фактически оставляются безнаказанными и фактически, если так можно выразиться, «декриминализируются».

При диктатуре пролетариата преступления приобретают иное качество и имеют иное принципиальное значение, нежели в капиталистическом строе. Однако признак классовой опасности (но опасности иному классу) является обязательным для преступлений и в строе переходного к коммунизму периода. В советском государстве всякое преступление является в большей или меньшей степени опасным для интересов господствующего класса — пролетариата.

Целый ряд преступлений не нуждается в доказательстве их опасности для интересов пролетариата, стоящего у власти. Сюда, например, относятся такие преступления, как контрреволюционные (контрреволюционное восстание, агитация, террористические акты, шпионаж и т. д.), как хищение социалистической собственности, являющейся основой советского строя, как ряд должностных преступлений, дезорганизующих правильное осуществление государственной и общественной службы, как преступления воинские и т. д. В ряде других преступлений их классовая опасность не так явственно выступает наружу, не так бьет в глаза хотя она существует и хотя только в силу ее существования эти действия объявляются советским законодателем преступными.

В отличие от буржуазного уголовного права и его теоретиков советское законодательство и марксистско-ленинская теория уголовного права открыто объявляют классовый характер уголовного права и правосудия. Но часто классовая опасность тех или других преступлений бывает скрыта большей сложностью явлений, большей сложностью форм классовой борьбы: классовая борьба, как это достаточно известно, далеко не всегда протекает таким образом, что классовому врагу открыто противостоит классовый враг. Поэтому в преступлении классовая опасность должна быть вскрыта, показана под всевозможными наслоениями, ее окутывающими.

Наиболее скрыт от поверхностного наблюдателя классовый характер в тех преступлениях, где непосредственный потерпевший — представитель враждебного класса. Возьмем пример с кражей, совершенной у представителя враждебного класса. Такая кража преступна по нашему праву вовсе не потому, что нарушает интересы обокраденного представителя враждебного класса как такового, не говоря уже конечно об интересах всего враждебного класса в целом. Она преступна потому, что нарушает тот порядок общественных отношений, при котором ведется упорнейшая борьба с капиталистической собственностью, но борьба организованная, экспроприирующая экспроприаторов в интересах пролетариата как класса в целом, проводящая эту экспроприацию экспроприаторов при максимальной организации пролетариата и трудящихся масс. Кража, совершенная у представителя классово враждебных элементов, противоречит этим обоим принципам: она направлена на то, чтобы лишить собственности только данного представителя враждебного класса не в интересах пролетариата, а в корыстных интересах преступника; она является отрицанием организации и дисциплинированности масс; совершенная кража свидетельствует о возможности повторения в дальнейшем такого же или другого преступления, когда и непосредственным потерпевшим может оказаться трудящийся или же хозяин социалистической собственности — пролетарское государство. Не меняет положения дела, если вор пытается прикрыть свои корыстные побуждения ссылкой на то, что он похитил имущество у классового врага пролетариата, а потому-де поступил в интересах пролетариата^[30]. Наиболее внешне сложным казалось разрешение этого вопроса в период, когда в СССР существовали частнокапиталистические предприятия и когда случаи имущественных преступлений, потерпевшими от которых являлись кулак и нэпман, были сравнительно часты. Однако по существу разрешение этого вопроса совершенно ясно. Руководящим указанием в этом отношении служит положение, высказанное т. Сталиным в его историческом докладе на январском объединенном пленуме ЦК и ЦКК (1933 г.). Касаясь задач революционной законности, т. Сталин говорит: «Революционная законность первого периода нэпа обращалась своим острием главным образом против крайностей военного коммунизма, против «незаконных» конфискаций и поборов. Она гарантировала частному хозяину, единоличнику, капиталисту сохранность их имущества, при условии строжайшего соблюдения ими советских законов»^[31]. Таким образом в первый период нэпа нэпману и кулаку гарантировалась сохранность их имущества от незаконных посягательств, в том числе и от краж, грабежей и т. д. Но это делалось не в интересах этих нэпманов и кулаков и, конечно, не для укрепления института частной капиталистической собственности, а для использования их в интересах диктатуры пролетариата на тех путях, которыми шли тогда партия и советская власть, с предоставлением капиталистическим элементам возможности действовать лишь в строго ограниченных советскими законами пределах. В дальнейшем, при переходе от политики ограничения эксплоататорских стремлений кулака к политике ликвидации кулачества как класса на основе сплошной коллективизации, к политике выкорчевывания капиталистических элементов, материальная база этих элементов подрывается и ликвидируется пролетариатом в порядке осуществления государственного социалистического плана, в упорной классовой борьбе, организованно проводимой партией, в борьбе, успешность которой также требует исключения дезорганизаторских выступлений в виде краж, грабежей и т. п., требует борьбы с такого рода преступлениями.

На этом примере легко можно видеть, что и в тех случаях, когда непосредственным потерпевшим от преступления является представитель враждебных классов, пролетарское государство выступает на защиту не его как представителя враждебного класса интересов, а интересов господствующего класса — пролетариата, видя в этих преступлениях и в личности преступника классовую опасность.

Таким образом и в условиях диктатуры пролетариата для всех преступлений неотъемлемым свойством является их опасность интересам господствующего класса.

Точно так же, как выше было установлено, что те действия, в которых нет опасности для интересов господствующего класса в капиталистическом строе, не объявляются буржуазным законодателем преступными, хотя бы они были чрезвычайно опасны для трудящихся, точно так же можно установить, что в условиях диктатуры пролетариата действия, не заключающие в себе опасности для интересов пролетариата, преступными не являются, хотя бы они были опасны для ликвидируемых капиталистических классов или считались преступными с точки зрения буржуазного правосознания. Например, так называемое прелюбодеяние (т. е. половая связь с лицом, состоящим в браке), преступное с точки зрения большинства буржуазных уголовных кодексов^[32], для нас является в уголовно-правовом отношении безразличным, хотя бы «оскорбленный в чести своей супруг» (по выражению русского царского уголовного закона) со старорежимной психологией и реагировал на это подачей жалобы, служившей до Октябрьской революции достаточным основанием для уголовного преследования. Точно так же «похищение» незамужней женщины, с ее согласия, для вступления в брак или «похищение» замужней женщины, тоже с ее согласия, преступное для буржуазного законодателя, немыслимо в качестве преступления в советском праве, хотя буржуазный законодатель видит в этих действиях серьезное нарушение интересов родителей в первом случае и мужа — во втором, и, защищая «устои» буржуазной семьи и собственнические права мужа, устанавливает за эти «преступления» уголовные наказания^[33].

Возьмем другой Пример — с лжеприсягой. В буржуазном уголовном праве, охраняющем союз капиталистического государства с церковью, верной помощницей буржуа в затемнении классового сознания трудящихся, лжеприсяга является серьезным преступлением, причем преступным считается не причинение каких-либо вредных последствий (или опасность таких последствий) вследствие обмана, создаваемого лжеприсягой, а самый факт ложной присяги, т. е. ложной ссылки на божество^[34].

В нашем праве (кстати сказать, не допускающем в суде вообще какой бы то ни было присяги в качестве доказательства) таких и ему подобных «преступлений» против «божественного достоинства», разумеется, не существует.

Некоторые действия в определенный период развития революции являются опасными для интересов пролетариата и потому считаются преступными; однако те же действия в другой период или при наступлении каких-либо новых обстоятельств могут терять признак классовой опасности и тогда исключаются из числа преступных вообще или при данных определенных условиях теряют свой преступный характер. Ярким примером такого рода случаев может служить спекуляция, которая всегда у нас преследовалась, но содержание которой менялось. Спекуляция — одно из серьезнейших преступлений. Закон 22 августа 1932 г. Устанавливает за спекуляцию строжайшую ответственность. Однако к самому содержанию спекуляции законодатель подходит отнюдь не механически, учитывая всю сложность и изменчивость форм классовой борьбы. Так, в условиях напряженной борьбы за хлебозаготовки, когда план хлебозаготовок не выполнен, торговля хлебом срывает ход хлебозаготовительной кампании — в этом и заключается та отрицательная сторона колхозной торговли, на которую указал т. Сталин в своей речи на объединенном январском пленуме ЦК и ЦКК «О работе в деревне». В этих условиях торговля хлебом становится самой доподлинной спекуляцией, чрезвычайно опасной для интересов пролетариата. Но с изменением обстановки диалектически меняется и содержание этой торговли. По выполнении плана хлебозаготовок опасность этой отрицательной стороны колхозной торговли отпадает, вступают в силу ее положительные стороны, торговля хлебом перестает быть классово опасным, т. е. преступным, действием. Именно по этому поводу в декабре 1932 г. и затем в 1933 и 1934 гг. СНК СССР и ЦК ВКП(б) издали постановления, в которых, отмечая, что такие-то области выполнили досрочно годовой план хлебозаготовок, разрешали колхозам, колхозникам и трудящимся-единоличникам этих областей производить беспрепятственно продажу своего хлеба. Но в этих же постановлениях есть предупреждение, что при невыполнении годового плана их торговля хлебом не только не будет допущена, но и будет преследоваться как спекуляция согласно постановлению ЦИК и СНК от 22 августа 1932 г. ^[35] В этих постановлениях выявляется вся гибкость советского законодательства и выступает с предельной ясностью принцип классовой опасности, определяющий собою преступность или непреступность той или иной деятельности.

Приведенный выше материал дает возможность утверждать, что при каждом общественном строе действия, опасные для интересов господствующего класса, являются преступными; и наоборот, действия, не являющиеся опасными для интересов господствующего класса или утрачивающие эту опасность, не считаются преступлениями и не влекут за собою уголовной репрессии, хотя бы они и противоречили интересам класса, враждебного господствующему, или интересам отдельных представителей этого класса.

При этом самый признак опасности не может быть определен раз навсегда: он вытекает из всей обстановки классовой борьбы, определяется ею. Вопрос о том, когда то или иное действие приобретает такое количество отрицательных черт, которое придает ему качество опасности, — этот вопрос разрешается политикой, и в частности уголовной политикой, в зависимости от конкретных обстоятельств.

Можно ли однако на основании всего сказанного дать общее определение преступления как действия, опасного интересам господствующего класса, — определение, применимое для всех времен и народов, годное для всех социально-экономических формаций и всех классов?

Нет, такого вывода сделать нельзя.

Прежде всего такое определение было бы слишком абстрактным: охватывая собою все социально-экономические формации, оно ничего не говорило бы о каждой данной социально-экономической формации в отдельности; таким образом игнорируется как раз та историческая конкретика, которая позволяет сделать вывод о классовости преступления, игнорируется то разнообразие общественных отношений классового общества, которым порождается разнообразие преступлений: возникает опасность свалить в понятие преступления «как в общий котел» (по выражению Стучка) самые различные по классовому содержанию отношения.

Далее, такое определение не вскрывало бы того, почему именно данный поступок опасен для интересов господствующего класса, т. е. оно не связывает преступления с отношениями между классами. Сказать только, что преступление — это действие, опасное для интересов господствующего класса, значит только сопоставить господствующий класс в целом с отдельным, изолированным от соотношения классов действием, но не объяснить эту связь. Между тем и в тех случаях, когда преступный акт отдельного лица внешне непосредственно кажется не связанным с положением преступника в классовом обществе, в действительности эта связь — и глубокая связь — существует. Надо иметь в виду, что когда Маркс и Энгельс говорят о преступлении как о «борьбе изолированного индивида против господствующих отношений»^[36], они вовсе не имеют в виду индивида, изолированного от классового общества, какую-нибудь робинзонаду. Наоборот, они тут же развивают мысль о связанности преступления с общественными отношениями: «Подобно праву, и преступление, т. е. борьба изолированного индивида против господствующих отношений, тоже не возникает из чистого произвола. Наоборот, оно коренится в тех же условиях, что существующее господство»^[37]. Изолированность борьбы индивида, совершающего уголовное преступление, Марксом и Энгельсом противополагается только борьбе класса: индивид борется с господствующими отношениями изолированно от борьбы класса, но причины этой его борьбы коренятся в классовом обществе, вызываются классовыми противоречиями и классовой борьбой. Поэтому если ограничиться определением преступления как действия, опасного для интересов господствующего класса, то не будут вскрыты те причины, коренящиеся в классовом обществе, которыми вызывается совершение преступления, а тем самым не будет раскрыто до конца содержание преступления как общественного отношения, ибо «нет ничего в следствии, что не содержалось бы в причине».

1. Наказуемость этого преступления объясняется не родственными, узами, а хозяйственным положением главы семьи как собственника-рабовладельца. Это можно видеть из того, что, например, в Риме в эпоху до ХII таблиц (V век до нашей эры) parricidium означало убийство всякого свободного человека, т. е. рабовладельца, кем-либо, а не обязательно сыном. Только впоследствии parricidium стало отцеубийством и вообще убийством родственника. Ср. Таганцев, О преступлениях против жизни по русскому праву, 1871, т. II, с. 8. Таганцев, впрочем, совершенно не понимает действительного значения этого преступления. Ср. также Лист, Учебник. Особ. ч., рус. пер., 1905, с. 8. ↑

2. Маркс, Заметки о новейшей прусской цензурной инструкции, Соч. М. и Э., т. I, с. 121. ↑

3. Так, в Испании по одним данным, к 1525 г. жертвой инквизиции погибло в общем 348 840 человек, из которых 28 540 было сожжено живьем; по другим данным, до 1893 г. инквизиция осудила 341 021 человека, из них сожжено было 31 912. См. Лозинский. История инквизиции в Испании, 1914, с. 127. Приблизительно такие же данные — в таблице, приводимой Арну, История инквизиции. 1926, с. 194. ↑

4. В 1487 г. Кельнский университет определил (а в то время решения университетов значительно влияли на судебную практику), что всякий, кто будет оспаривать действительность искусства ведьм, должен быть преследуем как мешающий деятельности инквизиции. См. Чарльз Ли, История инквизиции в средние века. 1912. т. II. с. 499. Тогда же этим университетом была издана знаменитая книга Шпренгера «Malleus maleficarum» — «Молот ведьм», ставшая руководством для духовных и светских судов. Содержание этой книги См. у Канторовича, Средневековые процессы о ведьмах, 1899, с. 12. Действительного значения процессов против ведьм Канторович не понимает, считая, что развитие колдовства и ведовства объясняется «общим характером эпохи средних веков» и что средневековый «религиозный дух отказывает колдунам во всякой жалости… требует безусловной их смерти», причем Канторович приписывает наибольшее развитие ереси и колдовства периоду расцвета феодализма (ук. соч., с. 7, 9), хотя все им же указываемые папские буллы о гонении на ведовство относятся к XV веку — не ранее — и хотя, далее, говоря о развитии процессов против ведьм, он должен признать, что «XVI и XVII столетия были временем расцвета преследования ведьм» (с. 101), т. е. именно период разложения феодализма. ↑

5. В «Крестьянской войне в Германии» Энгельс говорит: «Во время так называемых религиозных войн XVI столетия вопрос шел прежде всего о весьма положительных материальных классовых интересах; в основе этих войн также лежала борьба классов, как и в более поздних внутренних кризисах в Англии и Франции. Если эта классовая борьба носила тогда религиозный отпечаток, если интересы, потребности и требования отдельных классов скрывались под религиозной оболочкой, то это нисколько не меняет дела и легко объясняется условиями времени». И далее Энгельс продолжает: «Ясно, что при этих условиях всеобщие нападки на феодализм и прежде всего нападки на церковь, все революционные, социальные и политические учения должны были представлять собой одновременно и богословские ереси. Для того, чтобы возможно было нападать на общественные отношения, с них нужно было совлечь покров святости… Ереси представляли собой отчасти выражение реакции патриархальных альпийских пастухов против проникающего к ним феодализма (вальденсы); частью оппозицию феодализму со стороны выросших из него рамок городов (альбигойцы, Арнольд Брешианскии и т. д.); частью открытые восстания крестьян (Джон Болл, венгерский мастер из Пикардии и т. д.). Ересь городов, — а она является официальной ересью средневековья, — была направлена главным образом против попов, на богатства и политическое положение которых она и нападала» (Соч. М. и Э., т. VIII, с. 128, 128—129 и сл.). ↑

6. Маркс, Капитал, т. I, с. 606. ↑

7. В царской России, впрочем, как в стране чрезвычайно отсталой и сохранившей наибольшее число феодальных пережитков, провозглашавшей в своей политике «триединый» принцип «православия, самодержавия и народности», уголовное преследование ереси сохранилось еще в XX вехе. В Уложении о (наказаниях посвящена «ересям и расколам» целая глава, щедро определяющая такие тяжкие наказания, как пожизненная ссылка на поселение (ст. 204) и каторга на срок не менее 12 лет и до 15 лет (ст. 200). ↑

8. Так, в «Архиве Маркса и Энгельса» в статье «О Людвиге Фейербахе» мы читаем: «С началом мануфактуры начинается период бродяжничества, вызванный уничтожением феодальных дружин, роспуском войск, служивших королям против их вассалов, улучшением земледелия и превращением огромных масс пахотной земли в пастбища. Уже отсюда ясно, что это бродяжничество тесно связано с распадом феодализма. Уже в, ХIII веке мы встречаем отдельные периоды подобного бродяжничества, но всеобщим и длительным явлением оно становится лишь в конце XV и в начале XVI века. Этих бродяг, бывших столь многочисленными, что Генрих VIII английский приказал повесить 72 000 их, можно было заставить работать лишь с величайшим трудом, после упорного сопротивления. Быстрый расцвет мануфактуры, в особенности в Англии, постепенно поглотил их» («Арх. М. и Э.», т. I, с. 2371. То же — см. в «Капитале», т. I, гл. 24. Подробно об уголовной политике в эпоху первоначального накопления и, в частности, о бродяжничестве в это время — см. мою книгу «Уголовная политика эпохи промышленного капитализма», 1932. ↑

9. Так, французский Code Penal, изданный в 1810 г., в ст. 269 прямо говорит: «Бродяжничество считается проступком» (французское уголовное право знает деление всех наказуемых деяний на три группы: crime — тяжкое преступление, delit — преступлепие и contrvention — проступок). Статья же 271 устанавливает за самый факт бродяжничества наказание в виде тюрьмы на срок от 3 до 6 месяцев, с последующей отдачей под надзор полиции, т. е. наказание, не идущее ни в какое сравнение со смертной казнью, увечащими наказаниями и ссылкой, применяющимися к «бродягам» в период первоначального накопления. Только царское Уложение о наказаниях сохранило для бродяжничества значительно более суровые санкции. Так, например, ст. 951 предусматривает за одно только наименование себя «непомнящим родства» или за отказ объявить, о своем звании, состоянии и постоянном месте жительства, исправительные арестантские отделения (среднее между тюрьмой и каторгой) на срок четыре года с последующим поселением на Сахалине. Эта особенность русского дореволюционного уголовного права в отношении бродяжничества объясняется тем, что царское правительство чаще других под видом «бродяг» расправлялось с безработными и прочим «неблагонадежными» с жандармско-судейской точки зрения элементом. Можно отметить характерное для антисемитской политики царского правительства и суда обстоятельство: сенатская практика использовала ст. 951 для травли евреев, признав, что хотя «одна неприписка еврея к одному из установленных в государстве состояний не может еще служить достаточным основанием для признания его бродягою и к присуждению его к наказанию по ст. 951», но что при такой неприписке еврей «подвергается суду по обвинению в бродяжничестве», а «судьи постановляют об обвиняемом в бродяжничестве, как и о всяком другом подсудимом, приговор на точном основании ст. 766 по внутреннему своему убеждению, основанному на обсуждении в совокупности всех обстоятельств дела» (д. 1889 г. Идесиса). Смысл всей этой крючкотворной сенатской мудрости все-таки тот, что за простую неприписку к сословию еврея судят по полукаторжной статье о бродяжничестве. ↑

10. Об общем значении этих преступлений см. далее; для эпохи промышленного капитализма — см. в моей книге «Уголовная политика эпохи промышленного капитализма», 1932, а для эпохи империализма — в книге Булатова «Уголовная политика эпохи империализма», 1933. ↑

11. Материальная зависимость женщины-работницы и лишение женщины в этом отношении охраны со стороны законодательства кажутся буржуазным криминалистам совершенно естественными. Поэтому позиции советского законодательства и вся советская политика раскрепощения женщины вызывают у этих криминалистов злобу, обнаруживающую всю классовость буржуазно-правовой теории. Чего стоит, например, такая тирада: «Защита экономически зависимой женщины от преследований работодателя нашла в Советском союзе чрезмерно преувеличенное применение» (G. Wirschubsski, Der Scliutz der Siltichkeit in Sowietstrafrecht. «Zeilschr. fur die ges. Stralrechtswiascnachaft», 1931, B. 51, H. 3, S. 324. ↑

12. Связь между «устоями» буржуазной семьи и частной собственностью прекрасно сознают буржуазные теоретики. Так, например, Тьер говорит: «Собственность и семья находятся в неразрывной связи между собою… У человека… свое собственное поле, в этом поле свое жилище, в этом жилище своя жена, свои дети, или не должно быть ничего собственного: ни жилища, ни жены, ни детей» (Тьер, О собственности, 1872, с. 152 и 159). «Коммунистический манифест» исчерпывающе определяет классовую и частнособственническую природу семьи в капиталистическом строе: «На чем держится современная буржуазная семья? На капитале, на частной наживе. В совершенно развитом виде она существует только для буржуазии, но она находит свое дополнение в вынужденной бессемейности пролетариев и в открытой проституции» (Соч. М. и Э., т. V, с. 499). ↑

13. В моей книге «Имущественные преступления» (1928) по этому вопросу у меня даны ошибочные рассуждения, из которых можно сделать вывод, что буржуазия защищает при определенных имущественных преступлениях интересы рабочего как такового, хотя и исходит, в основном из своих классовых интересов. Эта ошибка мною была признана в выступлении на съезде марксистов-государственников в 1931 г. ↑

14. В сноске Энгельс говорит, что здесь под обществом, как под некоторым ответственным целым, он подразумевает господствующий класс — буржуазию. ↑

15. Энгельс, Положение рабочего класса в Англии в 1844 г., 1928, с. 142—143. И далее Энгельс говорит: «… Это социальное убийство, как его с полным правом называют английские рабочие газеты, общество совершает в Англии ежедневно и ежечасно; что оно поставило рабочих в положение, в котором они не могут быть здоровыми и не могут долго жить, что оно таким образом постепенно, понемногу подкапывает жизнь этих рабочих, доводя их до преждевременной смерти… что общество знает, каковы последствия созданных им условий и что дело идет здесь, следовательно, не о непредумышленном убийстве, а об убийстве сознательном, это я докажу тем, что приведу в доказательство факта убийства официальные документы, правительственные и парламентские отчеты» (там же, с. 143). То же — с. 33, 126, 127. В своем письме к Марксу из Бармена от 19 ноября 1844 г. Энгельс пишет: «Перед лицом всего мира я обвиняю английскую буржуазию в массовых убийствах, грабежах и других преступлениях» (Соч. М. и Э., т. XXI, с. 5). ↑

16. Маркс, Капитал, т. I, с. 191. ↑

17. Там же, с. 192 и сл. ↑

18. Там же, с. 186, 190 и др. ↑

19. Там же, с. 214. ↑

20. Маркс, Капитал, т. I, с. 211. Фактическая безнаказанность агентов власти господствующего класса чрезвычайно ярко показана Лениным на материале русской царской действительности: «Противозаконное и дикое битье в полиции, — говорит Ленин,— происходит в Российской империи — без преувеличения можно сказать — ежедневно и ежечасно. А до суда доходит оно в совершенно исключительных и крайне редких случаях. Это нисколько не удивительно, ибо преступником является та самая полиция, которой вверено в России раскрытие преступлений» (Ленин, т. IV, с. 87— 88). Именно массовость таких случаев безнаказанного дикого насилия полицейских превращает эти насилия фактически в непреступные для юстиции капиталистического общества. Тысячи примеров, аналогичных приведенному Лениным и показывающих дикость, жестокость и безнаказанность агентов капитала, дает практика безнаказанной и поощряемой расправы с рабочими в империалистических странах, особенно практика фашистского террора. ↑

21. Ленин, Новый фабричный закон, т. II, с. 154 и 141. ↑

22. Там же, с. 150. ↑

23. Маркс, Капитал, т. I. С., 525. ↑

24. Энгельс, Положение рабочего класса в Англии. См. также Маркс, Капитал, т. I, с. 433—570. ↑

25. Маркс, Капитал, т. I, стр. 532. ↑

26. Маркс, Капитал, т. III, стр. 47—48. ↑

27. Там же, с. 49. ↑

28. Там же, с. 50. ↑

29. Там же, с. 51. ↑

30. Вот характерное заявление одного подследственного бандита — некоего Бауэра — относящееся к периоду военного коммунизма: «В Революционный трибунал. Уважаемые товарищи. Я уже 10 месяцев содержусь под стражей за экспроприацию в меблированных комнатах «Милан», ювелира Мариева и т. д. Я осмеливаюсь просить тт. членов революционного трибунала отпустить меня на поруки, под надзор милиции или под небольшой денежный залог. Я думаю, товарищи, примете во внимание состояние моего здоровья и вид моих преступлений и не откажете мне в моей просьбе, ибо я по виду моих преступлений — «крупные экспроприации» — отнюдь не являюсь врагом революции, ни народа…» (из материалов Музея секции уголовной политики ИССП Комакадемии). ↑

31. Сталин, Вопросы ленинизма, доп. к изд., 1933, с. 36. ↑

32. Ст. 1585 царского Уложения о наказаниях за прелюбодеяние угрожала «лицу, состоящему в браке», тюрьмой на срок от четырех до восьми месяцев, а «лицу, с коим учинено прелюбодеяние, если она со своей стороны не состоит в браке, — тюрьмой до четырех месяцев. Германский уголовный кодекс предусматривает за прелюбодеяние для обоих «преступников» тюрьму на срок до шести месяцев (§ 172). Французский уголовный кодекс карает совершившую прелюбодеяние жену тюрьмой до двух лет (ст. 337); такому же наказанию подвергается и ее «сообщник». Характерно, что муж отвечает в уголовном порядке только в том случае, если он «содержит наложницу в супружеском доме» и то карается только денежным штрафом. «Преимущества» мужа, как хозяина в семье, сказываются в том, что «в случае прелюбодеяния умышленное убийство мужем жены, а равно и ее сообщника извинительно, если оно было совершено в тот момент, когда он застиг их на месте преступления (en flagrant delit) в супружеском доме» (ст. 234, ч. 2). Маркс по этому поводу замечает: «В прусской фантасмагории святость семьи должна быть из государственных соображений действительна как для мужчины, так и для женщины; во французской же практике, где жена рассматривается как частная собственность мужа, за прелюбодеяние наказывается только жена, и только по требованию мужа, осуществляющего свое право собственности» (Соч. М. и Э., т. IV, с. 322). Наказуемость прелюбодеяния содержится в большинстве буржуазных законодательств. ↑

33. Ст. 1549 царского Уложения о наказаниях в ч. 2 за похищение незамужней женщины для вступления с нею в брак с ее согласия, предусматривала для «похитителя» тюрьму на срок от 4 до 8 месяцев, а для «похищенной» (!) — заключение на столько же времени в монастыре. Ст. 1581 того же Уложения за похищение замужней женщины с ее согласия устанавливала для обоих — и для похитителя, и для «добровольно похищенной» — заключение в тюрьме на срок от восьми месяцев до года и четырех месяцев. Такое же наказание, как и за похищение незамужней, назначалось «за вступление в брак, явно или тайно, против решительного запрещения родителей или без испрошения согласия их», если родители принесли жалобу (ст. 1566). Примером того, что и в советских условиях существуют люди, пытающиеся призывать советскую власть на помощь своим уязвленным супружеским чувствам и правам, может служить заявление, поданное в 1923 г. одним инженером народному следователю 1 участка Харьковского округа. Материалы этого «дела» носят по своей форме анекдотический характер и освещались в свое время в харьковском «Коммунисте». Здесь приводится текст заявления, почерпнутый из архивов харьковской прокуратуры: «ВасилиямКалистратовича Медведенко, живущего в поселке Зеленый Гай, заявление. Настоящим заявляю, что моей женой, проживающей в г. Харькове, Марией Ивановной Ивановой, она же именуется Марией Дмитровной Медведенко, заключен частный брачный договор между ней и директором Московского товарищества Харьковского отделения «Русское сукно», Борисом Иосифовичем Эскиным, и так как, будучи законной женой, живущей со мной и в то же время с Эскиным, я нахожу это ненормальным для честной семейной жизни и был вынужден прервать ее, теперь же, уступая ее как вторую жену Б. Эскину, так как у нега одна уже есть, а потому заявляю, что гр. Эскину не следовало бы, как человеку состоятельному, заниматься подобными развращениями семейной жизни. Прошу вас сделать дознание и передать прокурору для предания законной ответственности за оскорбление семейной чести, так же за заключение незаконного брачного договора… (подпись)». Приложен «брачный договор». Мещанской пошлости в этих документах более чем достаточно, но поводом к возбуждению уголовной ответственности они не послужили. ↑

34. Так, царское Уложение о наказаниях за ложную присягу в ст. 236 предусматривало «лишение всех особенных, лично и по состоянию присвоенных прав и преимуществ и отдачу в исправительные арестантские отделения на время от четырех до пяти лет». Даже если ложная присяга дана 6eз обдуманного намерения, по замешательству, в трудных обстоятельствах и слабости разумения святости присяги», то и тогда он подлежит такому же правопоражению и исправительным арестантским отделениям (отягченная тюрьма) на срок от двух с половиной до трех лет. Даже одно объявление «без умысла и по замешательству» о готовности дать присягу и с последующим отказом присягнуть влекло за собою арест до 3 месяцев. Лжеприсяга, данная на суде и могущая повлечь неправильно для кого-нибудь наказание, влекла за собою каторгу на срок не ниже 8 и до 10 лет (ст. 237). Также десятилетнюю каторгу за лжеприсягу предусматривает германский уголовный кодекс (в ст. 153), отводящий лжеприсяге в ее различных видах целую главу. В новейшем уголовном кодексе — польском (июль 1932 г.) — клятвопреступление хотя и не выступает самостоятельным преступлением и лишь связано с дачей ложного показания (ст. 150), но зато это «восполняется» статьей о «богохульстве»: «Тот, кто публично богохульствует, наказывается тюрьмой до 5 лет» (ст. 172). ↑

35. Так, см. пост. СНК СССР, и ЦК ВКП(б) от 2 декабря 1932 г. ↑

36. Маркс и Энгельс, т. IV, с. 312. Об этом определении преступлений и выводах, которые мы должны из него сделать, подробней будет сказано дальше. ↑

37. Там же. ↑