Если преступление необходимо рассматривать не только в его противопоставлении интересам господствующего класса, но и как акт, вызванный противоречивыми отношениями классового общества, то неизбежно возникает вопрос о том, в какой связи находится преступление с классовой борьбой, в которой классовые противоречия находят свое полное выражение.

Каков характер этой связи? В введении уже было сказано, что общее определение преступления как особой формы классовой борьбы будет неверным, извращающим марксо-ленинское учение о классовой борьбе.

Самая постановка такого вопроса будет методологически неправильной. Но связь преступлений с классовой борьбой при всякой социально-экономической формации глубока. Ею определяется классовое содержание преступления, ею же определяется и классовый характер репрессии, более или менее завуалированный в капиталистическом строе и открыто объявляемый в уголовной политике пролетарской диктатуры.

«История всего предшествующего общества, — говорит «коммунистический манифест», — есть история борьбы классов… (говоря точно, та история, о которой существуют письменные свидетельства)»^[1]. Поэтому преступления, в их историческом происхождении и развитии, возникают в обстановке классовой борьбы, мало того: являются ее результатом. Но это еще вовсе не означает, что сами преступления — все и всегда — являются формой классовой борьбы.

Необходимо учитывать все разнообразие преступлений как конкретных общественных отношений, как бесчисленные столкновения людей не только разных классов, но одного и того же класса и различных классовых прослоек. Нельзя забывать того, что преступления совершаются по мотивам, индивидуально перерабатываемым психикой каждого преступника по-своему, что они совершаются в меняющейся сложной обстановке, в пересечении бесчисленных граней и линий живой действительности; что преступления вырастают не только непосредственно из экономики, но — и это бывает гораздо чаще — из многочисленных надстроечных институтов, совершаются при неравномерном развитии человеческих отношений и человеческого сознания в разных областях, среди разных групп и прослоек, в разных странах.

Было бы конечно неправильно удовлетворяться голым эмпиризмом и регистрацией всех проявлений этого многообразия. За всею пестротой этой конкретики надо видеть основную причину всех преступлений – противоречия классового общества с его неравенством, эксплоатацией, основанной на частной собственности, с его классовой борьбой. Поэтому необходимо исследовать связь преступлений с классовой борьбой и ее формами. Но нельзя в то же время стиснуть все разнообразие общественных отношений, составляющих преступления, в одну формулу, педантически разложить преступления по полочкам тех или иных форм классовой борьбы.

Описывая социальную войну, которая кипит в Англии сороковых годов, Энгельс приводит примеры самых разнообразных преступлений: здесь и кражи, совершенные мальчиками, и банкротство купца, пытающегося надуть своих кредиторов, и драка между ирландками, и ограбление церкви, и изгнание родителями своего ребенка, и отравление мужа, и избиение сыном своей матери и т. д. — все это социальная война, война всех против всех, война, в которой нападающий в одиночку и обороняющийся тоже в одиночку подталкиваются силой конкуренции. «Конкуренция, — говорит Энгельс, — есть наиболее полное выражение существующей в современном буржуазном обществе войны всех против всех. Эта война, война за жизнь, за существование, за все, а следовательно, в случае необходимости, и война на жизнь и на смерть идет не только между различными классами общества, но и между различными членами внутри одного и того же класса; один стоит у другого на пути, и каждый старается поэтому всех стоящих на его пути вытеснить и занять их место. Конкурируют между собой и буржуа и рабочие»^[2]. С ростом противоречий капиталистического общества эта социальная война не только количественно усиливается, но и изменяется качественно: все резче противостоят друг другу класс капиталистов и класс пролетариата, все более явственно на первый план выступает борьба не между отдельными людьми, а между классами. Но вместе с тем не только не исчезает борьба между отдельными людьми, но она принимает все более резкие формы, так как среди всех противоречий и конкуренция не только не ослабляется, но, наоборот, еще более усиливается; мы знаем, что характерное для империализма развитие монополии не только не устраняет конкуренции, но сопровождается ее усилением. Если бы Энгельс писал не о временах, отделенных от нас почти столетием, а о современных нам годах, его примерный перечень преступлений, характеризующих войну всех против всех, выглядел бы гораздо мрачнее и кровавее: не «скромная» драка и не банальное отравление мужа были бы в этом перечне, а утонченные кровавые преступления 27-кратного убийцы-педераста Хармана^[3], не обанкротившийся купец, пытающийся надуть своих кредиторов, а грандиозная афера Ставицкого и ему подобных. Конечно, и во времена Энгельса дело нe ограничивалось драками и мелкими кражами: и тогда уголовная хроника демонстрировала и кровавые убийства и хитро задуманные аферы; но тогда не они были столь характерны для буржуазного общества, как они характерны для разлагающегося капиталистического общества последних лет. И количественно эти бытовые преступления, в которых наиболее завуалирован их классовый характер, угрожающе растут при общем росте всех преступлений. Если взять статистические сведения по Германии за последние полвека, то мы увидим, что с 1884 по 1930 г. число осужденных за умышленное убийство возросло с 131 до 345, число половых преступлений — с 2 756 до 5 162, мошенничеств — с 13 319 до 55 533, растрат — с 14 530 до 40 092, квалифицированных краж — с 7 803 до 14 778 и т. д.^[4] Такие же — с вариантами — данные характеризуют рост бытовых преступлений и в других капиталистических странах.

Эти преступления выражают собою самые разнообразные темные стороны и язвы капиталистического строя. Вопреки теории факторов преступности, критика которой дается ниже, все эти отдельные стороны капиталистического общества не действуют в качестве самостоятельных, оторванных друг от друга причин; они все связаны между собою, они переплетаются в самых причудливых сочетаниях и сводятся к одной основе.

Чрезвычайно характерны для общества, построенного на частной собственности, те преступления, которые вытекают из частнособственнических побуждений, из любостяжания, из стремления к наживе: аферы, мошенничества, подлоги, присвоения, растраты, вымогательства и т. д. Эти преступления совершаются не только «профессиональными стяжателями» — капиталистическими элементами; стремление к приобретению распространено и в широких мелкобуржуазных кругах, среди служащих и бедноты, даже среди рабочих: оно непрерывно воспитывается капитализмом вследствие материальной необеспеченности, вследствие полной неуверенности в завтрашнем дне.

Многочисленны и разнообразны преступления, связанные с положением женщины в буржуазном обществе, с мещанским браком, его условиями и ограничениями, материальной зависимостью, проституцией; отсюда преступления, совершаемые из ревности, половые преступления, детоубийства, оставление детей без помощи и т. д. А сколько преступлений совершается из-за низкого культурного уровня широких масс, из-за невежества, деревенской ограниченности, связанной с противоречиями между городом и деревней, из-за алкоголизма и т. д. Нет возможности дать здесь характеристику и анализ всех видов преступлений.

Поставленная в настоящей работе задача ограничивается рамками исследования связи преступлений с классовой борьбой и ее формами. Но такая постановка вопроса вовсе не означает сужения самого вопроса и сведения его к классовой борьбе, точно так же как она никоим образом не должна наталкивать на мысль о том, что преступления и тогда, когда они являются формами классовой борьбы, сколько-нибудь достаточно характеризуют эту борьбу как таковую: и в этих случаях они могут характеризовать только некоторые из ее форм, занимающие подчиненное положение среди форм борьбы, выходящих далеко за пределы уголовно-политического исследования и лежащих вне его плоскости.

Тем не менее для разрешения вопроса в поставленных нами пределах необходим анализ классовой борьбы и ее форм конкретно в отдельных социально-экономических формациях^[5]. Необходим поэтому анализ тех форм, в которых протекает классовая борьба эксплоататорских классов и трудящихся, и наконец, конкретный исторический анализ различных основных категорий преступлений на фоне этой классовой борьбы и в связи с ними^[6].

Прежде всего необходимо подчеркнуть принципиальное различие между двумя категориями действий, формально объединяемых буржуазным уголовным правом в одну массу преступлений — между так называемыми «политическими преступлениями» и уголовными преступлениями.

В качестве «политических преступлений» буржуазия преследует акты классовой борьбы — в основном борьбы пролетариата,— которая, по словам Маркса, есть борьба политическая. Разнообразные формы этой борьбы^[7] предусмотрены буржуазными уголовными кодексами в качестве «государственных преступлений», «преступлений против общественной безопасности» и т. п.

Практика буржуазных судов этими преступлениями занимается особо «внимательно», и «внимание» ее в этом отношении растет с каждым годом соответственно обострению классовой борьбы при империализме.

Это «внимание» особенно заострено у империалистических политиков на современном этапе развития империалистических противоречий в связи с подготовкой империалистической войны. «Шовинизм, — говорит т. Сталин, — и подготовка войны как основные элементы внешней политики, обуздание рабочего класса и террор в области внутренней политики как необходимое средство для укрепления тыла будущих военных фронтов,— вот что особенно занимает теперь современных империалистических политиков»^[8]. Но буржуазная уголовно-правовая теория вопросом о государственных и политических «преступлениях» занимается сравнительно мало и очень поверхностно, делая вид, что эта «группа преступлений» ничем особенно от других преступлений не отличается. Оно и понятно: более глубокое исследование этого вопроса столкнуло бы буржуазных криминалистов лицом к лицу с вопросом о классовой борьбе, которая в так называемых «политических преступлениях» настойчиво выпирает на первый план, настолько настойчиво, что затушевывать ее — дело гораздо более трудное, чем при анализе, скажем, убийства, изнасилования или мошенничества.

От буржуазных криминалистов нельзя требовать, чтобы они перепрыгнули через свою классовую природу. Но гораздо хуже то, что и криминалисты-марксисты в тех случаях, когда они занимаются вопросом о преступлениях в капиталистическом обществе, также не уделяют достаточного внимания тем общественным отношениям, которые в этом капиталистическом обществе — в ero законодательстве, науке и практике репрессивных органов — выступают как «политические преступления».

Конечно криминалисты-марксисты в этом отношении руководствуются совсем иными соображениями, чем буржуазные юристы: не нежелание вскрыть классовые корни «политических преступлений» сковывает их перо, а скорее, как раз наоборот, нежелание самым фактом исследования актов революционной борьбы пролетариата наряду с уголовными преступлениями ставить те и другие на одну доску и этим самым будто бы скомпрометировать революционное движение. Так, например, т. Ашрафьян в своей работе^[9] считает достаточным сказать всего «два слова о так называемых «политических» преступлениях по буржуазному уголовному праву, уголовному законодательству». Действительно, этому вопросу т. Ашрафьян уделяет всего полстранички и то только для того, чтобы показать, что «из того, что буржуазия и ее ученые подводят под понятие уголовного преступления, уголовного деяния политическую борьбу пролетариата и трудящихся в буржуазном обществе, вовсе не следует, что уголовное преступление есть классовая борьба, форма этой классовой борьбы»^[10]. Таким образом вопрос о «политических преступлениях» Ашрафьяном ставится не по его самостоятельному значению, а только для выяснения характера уголовных преступлений.

Между тем при том принципиальном различии, которое существует между уголовными преступлениями и так называемыми «политическими преступлениями», уже в силу необходимости разоблачать все буржуазные попытки ставить их на одну доску нельзя отмахиваться от вопроса о «политических преступлениях» или отделываться от него «двумя словами»^[11].

Слишком реальное значение имеет то обстоятельство, что акты классовой революционной борьбы выступают в буржуазном уголовном праве как «преступления», что борьба с ними ведется теми же, но еще более заостренными методами, как и борьба с уголовными преступлениями, то облекаясь в судебную форму, то вливаясь самым бурным и кровавым потоком в море внесудебной расправы и белого террора. Мы слишком тесно охвачены капиталистическим окружением и в то же время достаточно тесно сплочены ряды международного пролетариата, чтобы не упускать из поля зрения эти формы классовой борьбы, тем более, что только в связи с анализом форм классовой борьбы в капиталистических странах можно анализировать ход и формы классовой борьбы в стране диктатуры пролетариата.

Насколько реально выступают акты классовой революционной борьбы в империалистических странах как «политические преступления» показывают данные МОПР, крайне неполные, так как они составлены частично на основании материалов из буржуазных газет^[12]. Сводные данные по всем империалистическим странам — метрополиям, доминионам, колониям и полуколониям, т. е. по всему капиталистическому миру, говорят, что общее число осужденнных судами за «политические преступления» в 1930 г. равнялось 24 357 чел., в 1931 г. это число поднимается до 27 230 чел., а в 1932 г. достигает 92 051 чел., свидетельствуя о непрекращающемся обострении классовой борьбы. В 1933 г. вся масса осужденных проходила по 39 467 политическим процессам, причем в качестве обвиняемых по этим процессам привлекалось 140 879 чел. Если сравнить число обвиняемых с числом осужденных, то мы увидим, что по отношению к 36% обвиняемых даже классовый суд империалистов не был в состоянии найти сколько-нибудь достаточных данных для доказательств совершения «преступления» и для осуждения: за ретивостью полицейской и обвинительной власти суд угнаться не в состоянии. Приговоры судов по политическим процессам отличаются крайней жестокостью. Так, из общего числа 92 051 осужденного в 1932 г. Было приговорено к смертной казни 8 108 чел. (т. е. 9% всех осужденных), к высылке — 4 320 чел., к тюремному заключению — на общую сумму 57 839 лет^[13].

Но эти цифры совершенно бледнеют перед цифрами, характеризующими внесудебную расправу, к которой все больше прибегает империализм в борьбе с революционным движением. Так, если принять за 100 общее число казненных по суду и убитых в порядке внесудебной расправы, то в 1930 г. на долю казненных по суду придется 34,5%, на долю же убитых различными способами внесудебной расправы — 65,5%. Но разложение законности в уголовной политике империалистических государств из года в год идет все глубже: в 1931 г. это соотношение усугубляется в сторону внесудебной расправы (80,2%), оставляя суду 19,8% казненных; еще более резкий скачек дает 1932 г., когда по суду было казнено 2,3%, а без суда убито 97,7%. Эта диспропорция растет и дальше: в 1933 г. по суду казнено 1%, без суда — 99% и наконец за полугодие 1934 г. по суду —0,05%, без суда —99,95%. Такое же соотношение судебной и внесудебной расправы получится, если сравнить число арестованных, избитых и раненых во внесудебном порядке с числом осужденных по приговорам судов к тюремному заключению и штрафу: в 1932 г. в процентном отношении эти две группы соответственно дают 90,7% и 9,3%. Не менее яркое, чем в процентном выражении, представление о массе жертв внесудебного белого террора дают абсолютные цифры. В 1932 г. всего в капиталистических государствах было убито 345 705 чел., ранено — 251 573, арестовано — 653 537, выслано — 15 563 и произведено обысков — 80 375; общий итог жертв в одном только 1932 г. достигает таким образом 1 446 753 чел. около полутора миллиона человек. Неполные данные за 1 полугодие 1934 г. дают еще более высокие цифры — убито было 193 239 чел. При этом, если вспомнить отмеченную выше неполноту приведенных данных, действительное число жертв окажется еще более высоким.

Обрушиваясь всей тяжестью судебной и внесудебной репрессии на революционеров, буржуазные законодательства и в своих уголовных законах квалифицируют акты революционной борьбы как наиболее тяжкие преступления. Так, например, французский уголовный кодекс, изданный в 1810 г., перередактированный в 1832 г., и с тех пор сто лет действующий в основном без перемен, в разделе о преступлениях против безопасности государства предусматривает смертную казнь в санкциях 16 статей из общего числа 25, содержащихся в этом разделе. В германском уголовном кодексе смертная казнь применялась несколько уже, уступая место бессрочной и срочной каторге и крепости, но фашизация репрессии в наше время, особенно при гитлеровском правительстве, вносит неизбежную фашистскую кровавую «поправку» рядом последних законов. Так, закон 28 февраля 1933 г. «о защите народа и государства» прямо говорил о замене пожизненной каторги, предусматриваемой до сего времени в уголовном кодексе за мятеж (§81) и другие преступления, смертной казнью. Смертная казнь кроме того устанавливалась за всякую попытку, сговор убить президента республики, члена или комиссара правительства, за сопротивление власти, даже за повреждение имущества, совершенное скопом, за лишение кого-либо свободы с целью использовать лишенного свободы в качестве заложника в политической борьбе. Другой указ 28 февраля 1933 г. «о защите народа от измены и мятежных происков» также вводит смертную казнь за государственную измену и шпионаж. За такие «мятежные происки», как «действия, направленные на разложение полиции, чтобы она не могла выполнять свой долг по внутренней охране» (а также рейхсвера по отношению к охране внешней), указ вводит бессрочную (а при смягчающих обстоятельствах срочную) каторгу. Практика усиления фашистским законодательством репрессии в сторону расширения круга применения смертной казни все более развивается с развитием фашистской реакции и обострением классовой борьбы. Так, до последнего времени существовал закон 9 июня 1884 г. «против преступного и общеопасного употребления взрывчатых веществ», который в зависимости от обстоятельств дела предусматривал различные наказания — тюремным заключением на разные сроки, каторгой и только в одном случае смертной казнью — если в результате взрыва последовала предвиденная обвиняемым смерть человека. Но после поджога германского рейхстага, совершенного национал-социалистами, фашистское правительство, стремясь свалить этот поджог на коммунистов, издает 4 апреля 1933 г. закон «об отражении политических насильственных действий», в котором широко предусматривает смертную казнь за поджог, взрыв и повреждение общественных зданий, предавая одновременно дела об этих преступлениях в подсудность исключительных судов.

В Польше законодательство последних лет также все более и более заостряет репрессию против политических «преступников», все шире применяя к ним каторгу и смертную казнь. Новый польский уголовный кодекс содержит по этому поводу достаточно драконовских постановлений. Но они все же не в состояний удовлетворить требований террористического режима. На помощь судебному белому террору приходят как и в Германии, дополнительно издаваемые исключительные законы. Таков закон об «ускорении производства», изданный 19 марта 1928 г. и дополненный рядом изменений после введения в действие польского уголовного кодекса от 11 июля 1932 г. Ускоренное производство предназначено для рассмотрения дел о преступлениях, «особо опасных для общественного порядка и безопасности», т е. по существу почти исключительно для «политических преступлений»^[14]. Этим законом создана настоящая «скорострельная юстиция»: предварительное следствие по этим делам отменяется (ст. 11), приговоры и постановления суда обжалованию не подлежат (ст. 25), смертный приговор приводится в исполнение в течение 24 часов после его вынесения (ст. 26), причем для приведения смертного приговора в исполнение не требуется, чтобы последовал отказ президента в помиловании, что является, согласно ст. 524 уголовно-процессуального кодекса, обязательным для всех прочих дел. Но самое существенное нововведение — это ст. 32 закона об «ускоренном производстве», в которой сказано: «Если подсудимый единогласно признан виновным, то за преступление, которое хотя и не влечет за собою смертной казни и за которое в обычном порядке судопроизводства может быть назначено заключение на срок свыше пяти лет, должна быть назначена в ускоренном производстве смертная казнь». Круг «преступлений», по которым дела направляются в порядке «ускоренного производства», очень широк: тут наряду с посягательствами против независимости польского государства и против личности президента предусмотрены такие деяния, как «соглашение с лицом, действующим в интересах чужого государства или международной организации с целью вызвать военные или иные враждебные действия против польского государства» (ст. 99 УК), как «распространение с целью ослабления военного духа в обществе во время войны или в обстановке, грозящей войной, сведений, могущих этот дух ослабить» (ст. 104 УК); «организация сообщества или руководство сообществом, имеющим целью совершить преступление» (ст. 166 УК); участие в незаконно созданном вооруженном сообществе (ст. 167 УК); поджоги, взрывы, потопление, разрушение и повреждение учреждений публичного пользования (ст. ст. 215, 216, 217 УК) и т. д. По всем этим статьям уголовный кодекс смертной казни не устанавливает, — ее применяют посредством закона об «ускоренном производстве». Само собой разумеется, что приведенные выше формулировки диспозиции дают возможность применять «ускоренное» производство, т. е. фактически заранее предрешенную смертную казнь участникам революционного движения.

Приведенных данных о практике судебной и внесудебной расправы, о законодательстве капиталистических стран, особенно в период империализма и главным образом в годы общего кризиса в капиталистическом мире, вполне достаточно, чтобы показать, что в действительности являющиеся актами революционной борьбы трудящихся политические «преступления» в буржуазном законодательстве, практике и теории выступают как действия, против которых с утонченной жестокостью и особой рьяностью обрушивается принудительный аппарат буржуазного государства.

Эта утонченная жестокость, кроме указанного выше широкого применения смертной казни, пыток и т. д., находит свое выражение и в тюремном режиме, который отягчен для политзаключенных независимо от формальных постановлений тюремных уставов. Это можно видеть по данным МОПР, собранным за 1932 г. Эти данные относятся только к 29 капиталистическим странам, но и этого достаточно для характеристики того, что собою представляет буржуазная тюрьма в отношении политических заключенных. Так, число голодовок за 1932 г. равнялось 276; в них участвовало 9 583 чел., и они продолжались в сумме 36 882 дня, т. е. свыше ста лет. Число избитых политзаключенных равно 4 662 и замученных до смерти — 96. Из отдельных стран в 1932 г. Выделяются по числу участников голодовок Болгария (2 117) и Польша (3 462), а по числу избитых и раненых политических заключенных — та же Болгария (1 097), Китай (1 179) и Румыния (1 370)^[15].

Нужно однако оговориться, что здесь всюду имеются в виду только те «политические преступления», которые совершаются трудящимися против буржуазии. И политические «преступления» нельзя стричь под одну гребенку: в силу противоречий, существующих в среде самих эксплоататоров, политические преступления совершаются также как выражение борьбы между отдельными группами буржуазии. В этих случаях уголовное законодательство и практика пользуются, наоборот, более мягкой репрессией, создавая льготы в законе и в тюремном режиме, практикуя, например, такое привилегированное лишение свободы, как заключение в крепости и т. д.

Все данные о борьбе империализма с революционерами показывают, что так называемые «политические преступления» должны быть предметом изучения криминалиста-марксиста, который должен разоблачать всю лживость их рассмотрения буржуазными криминалистами как преступлений, отличающихся от уголовных преступлений якобы только тем, чем отличается один «вид» преступлений от другого^[16]. Криминалист-марксист должен показать, что действия, представляющие для буржуазного законодателя, судьи и «ученого»-юриста «политические преступления» в действительности являются в основном актами классовой борьбы пролетариата против капитализма, что эти акты, как бы их ни смешивали умышленно буржуазные юристы с уголовными преступлениями, представляют собою принципиально иное общественное отношение, объединяемое буржуазией в якобы общее понятие преступления «вообще» только потому, что они все опасны для интересов буржуазии. Между тем характер этой опасности различен.

Это различие, которое буржуазия с судебной трибуны, в толстых фолиантах исследований своих ученых, в памфлетах журналистов, в самой практике тюрьмы, ссылки и эшафота тщательно старается стереть, наоборот резко подчеркивают основоположники марксизма. «Версальское правительство, — говорит Маркс, — кричит: «Поджог!» — и нашептывает своим прихвостням вплоть до самых далеких деревень такой лозунг: «Травите всех моих врагов как простых поджигателей»^[17]. О «гнусном лицемерии законности», рассматривающей революционера как преступника, Маркс говорил в своей речи перед кельнскими присяжными заседателями и в других работах^[18].

Проговаривались об этом и буржуазные идеологи. Так, в самой обобщающей форме касается этого вопроса Тьер в своей книге «О собственности»: «Если… вы хотите изменить существенные условия человеческого общества… если… у нас на уме только мятеж и вы набираете солдат в рядах тех, которые не могут терпеливо переносить своих страданий, то мы прямо объявим, что вы преступны»^[19].

Итак, преступниками Тьер объявляет тех, кто хочет изменить существенные условия человеческого общества, т. е. коммунистов, кто стремится к «мятежу», т. е. к революции, кто «набирает солдат в рядах тех, которые не могут терпеливо переносить своих страданий». Тьеру нельзя отказать ни в четкости, ни в широте постановки вопроса: его мысль — это целая программа борьбы с коммунизмом посредством репрессии. Тьер подменяет только фразу: «Вы для нас опасны» — фразой: «Вы преступны», — и делает это для того, чтобы поставить под удар одного и того же прославленного «меча правосудия» и посягательство на систему капиталистической собственности в целом и посягательство воришки на кошелек конкретного отдельного буржуа. Ту же постановку вопроса о «политических преступлениях», но только в терминах уголовного права мы встречаем у одного из лидеров антропологической школы — Гарофало^[20] и в более развернутом виде у Ломброзо^[21], который пытался найти наиболее широкое обобщение «политических преступлений» и уголовщины в биологической природе всякого преступления^[22].

И тем не менее, как бы ни старались буржуазные идеологи поставить знак равенства между «политическим преступлением» и уголовным преступлением, этого знака в действительности не существует: «политические преступления» при капитализме являются актами революционного движения (за исключением, понятно, тех, которые выражают собою борьбу среди самой буржуазии) и формой классовой борьбы. Когда они исходят от пролетариата, — они форма пролетарской классовой борьбы против капитала.

Но не только в капиталистическом строе — и в других социально-экономических формациях политические преступления также являются формой классовой борьбы.

Такова была, например, разиновщина — борьба крестьянства в эпоху первоначального накопления в России против помещиков-феодалов. Суд над участниками разиновского восстания по существу сливался с прямым подавлением восстания, с непосредственной расправой на месте. По описанию очевидца-иностранца, эти расправы в одном Арзамасском районе носили характер массовой расправы: «Под Арзамасом творили суд. На это место было страшно смотреть: оно походило на преддверие ада. Кругом стояли виселицы. На каждой из них висело человек сорок-пятьдесят. В других местах валялось множество обезглавленных, плавающих в крови. В разных местах находились насаженные на кол, из них немало оставалось живыми до трех суток и слышны были их голоса. В три месяца погибло 11 000 человек. Все волнующиеся и бунтующие местности были посредством вешания, сжигания, обезглавления и иного рода казней (не считая 11 000 человек, казненных руками палачей, и около 100 000 человек, убитых на поле сражения) приведены в спокойное состояние»^[23]. Также формой классовой борьбы крестьянства против абсолютизма екатерининской монархии и разлагающегося феодального дворянства было пугачевское восстание. При расправе с пугачевцами Панин в приказе называет повстанцев — не хуже Тьера и Гарофало — «злодеями и преступниками», которых приказывает казнить, «не останавливаясь за изданными об удержании над преступниками смертной казни всемилостивейшими указами как покойною в бозе почивающею государынею Императрицею Елисаветою Петровною, так и ныне владеющею нами нашею всемилостивейшею самодержицею»^[24].

М. Н. Покровский замечает по поводу этого приказа: «Так впервые в нашей истории Петром Ивановичем Паниным было дано авторитетное разъяснение, что политических преступников указы об отмене смертной казни не касаются»^[25]. И тогда репрессия по отношению к «политическим» была более жестокой, чем по отношению к уголовным преступникам.

И в Западной Европе в эпоху феодализма крестьянские восстания, бывшие формой классовой борьбы крестьянства против феодалов, рассматривались феодалами как «преступления», а участники этих восстаний жестоко карались феодальными судами и без суда, в порядке непосредственной расправы. Стоит только вспомнить крестьянские войны в Германии (в конце XV и первой четверти XVI в. Таково например было восстание, руководимое Мюнцером, который «дошел, — по выражению Энгельса, — до предчувствия коммунизма», чья «политическая программа была очень близка к коммунизму»^[26]. При подавлении этого восстания князьями Лютер, переметнувшийся на их сторону, в союзе с папой, именовал восставших «кровожадными и разбойничьими шайками»^[27]. В процессе разгрома восстания и после него восставших крестьян как участников «разбойничьих шаек» казнили тысячами. В том числе был осужден и казнен их руководитель Мюнцер. То же самое было и при подавлении всех других восстаний в Германии, в совокупности своей составлявших многолетнюю крестьянскую войну.

Сказанного достаточно, чтобы убедиться в том, что в различных социально-экономических формациях — при развернутом феодализме и в переходный к капитализму период «первоначального накопления» так же, как и в эпоху капитализма, — «политические преступления», совершаемые зксплоатируемыми, являются формой классовой борьбы: в феодальную эпоху — в основном формой классовой борьбы крестьянства против феодалов и затем — против абсолютизма, а в капиталистическую эпоху — в основном формой классовой борьбы пролетариата. При этом эти «преступления» принципиально отличны от уголовных преступлений, хотя господствующие эксплоатирующие классы всячески стремятся эту разницу практически и теоретически затушевать и оставить от нее только учет гораздо большей опасности для своих классовых интересов «политических преступлений» и связанную с этой опасностью усиленную репрессию.

Нужно подчеркнуть однако, что в феодальный период и в эпоху разложения феодализма «политические преступления», совершаемые эксплоатируемыми, являются формой классовой борьбы крестьянства лишь в основном, ибо в борьбе крестьянства даже во время крестьянских войн в Германии наиболее революционным — правда, в отдельных эпизодах борьбы — были плебейские группы «едва намечающегося пролетарского элемента» ^[28]. Эти группы состояли из «обедневших членов цехов, все еще связанных своими привилегиями с существующим гражданским строем, с одной стороны, выброшенных из своих насиженных мест крестьян, и отпущенных слуг, которые еще не могли стать пролетариями, с другой. Между обеими этими группами находились подмастерья, временно стоявшие вне официального общества и по условиям жизни настолько приближавшиеся к пролетариату, насколько это было вообще возможно при тогдашнем строе»^[29]. До Крестьянской войны плебейская оппозиция не имела собственной партии и, по выражению Энгельса, «плелась в хвосте бюргерской оппозиции». Превращенная в партию крестьянскими восстаниями, эта оппозиция в своих самостоятельных выступлениях является еще реакционною, но вовлеченный в крестьянскую войну, в отдельных ее эпизодах, например, в мюнцеровском восстании в Тюрингии, этот «зачаточный пролетарский элемент» революционизируется и приобретает значительный вес^[30]. Его требования в этих эпизодах крестьянских восстаний идут гораздо дальше требований основных крестьянских масс, как это видно из приведенной выше характеристики программы Мюнцера. Точно так же и в России, в пугачевском крестьянском восстании наши историки отмечают роль «работной массы», поскольку самое крестьянское восстание получило широкую опору в технической базе горных заводов на Урале; больше того, «вместе с уничтожением заводской базы было разбито и массовое движение»^[31]. Правда, русским рабочим времен пугачевщины были чужды коммунистические стремления зачатков пролетарских элементов, участвоваших в немецкой крестьянской войне; для этого русские рабочие были еще слишком связаны с крестьянством и сельским хозяйством^[32], но участие этих — тоже зародышевых — элементов русского рабочего класса в крестьянском пугачевском восстании, как и участие пролетарских» элементов в классовой борьбе немецкого крестьянства, заставляет признать «политические преступления» трудящихся в феодальную эпоху лишь в основном формами крестьянской классовой борьбы.

То же нужно сказать и в отношении пролетариата в капиталистическую эпоху: «политические преступления», совершаемые широкими кругами трудящихся, лишь в основном являются именно пролетарской формой классовой борьбы. В руководимую пролетариатом революционную борьбу вливались и вливаются и крестьянские революционные потоки, поскольку крестьянские массы шли и идут за пролетариатом. Это относится к революционному движению в России до Октябрьской революции, это относится и к современному развитию революции в капиталистических странах, особенно же в колониях и полуколониях с их национально-освободительным революционным движением.

В связи с этим нужно рассматривать и такие «политические преступления», которые, будучи формами борьбы против господствующих отношений, не являются формами классовой борьбы пролетариата, но в то же время не являются и «уголовщиной». Сюда относятся те выступления со стороны представителей крестьянства, которые вызваны его анархическим бунтарством — акты индивидуального террора со стороны крестьян^[33] и интеллигентского террора эсеров, террора, по поводу которого Ленин в свое время в статье «А судьи кто?» говорил эсерам: «Ваш терроризм, господа, не есть следствие вашей революционности. Ваша революционность ограничивается терроризмом»^[34]. Но не будучи формой классовой борьбы пролетариата, эти выступления являются формой политической борьбы масс крестьянства, следовательно формой его классовой борьбы.

1. Маркс и Энгельс, т. V, с. 483. ↑

2. Энгельс, Положение рабочего класса в Англии в 1844 г. 1928, с. 126 (разрядка моя — Г. В.). ↑

3. См. Утевский, Преступления и преступники Западной Европы, 1929. ↑

4. Статистические данные по материалам А. А. Герцензона. ↑

5. Ленин пишет: «Марксизм требует безусловно исторического рассмотрения вопроса о формах борьбы. Ставить этот вопрос вне исторически-конкретной обстановки значит не понимать азбуки диалектического материализма» (Ленин, Партизанская война, Соч. т. X, с. 81). ↑

6. Маркс указывал на необходимость статистического изучения преступлений именно в условиях времени и места: «Статистика преступлений, проституция, в особенности если с этим связано сравнение различных эпох, местностей и условий жизни, также заслуживает особенного внимания» (Соч. М. и Э. т. III, с. 595). Ленин в своем известном противопоставлении материалиста объективисту говорит: «… Материалист, с одной стороны, последовательнее объективиста и глубже, полнее проводит свой объективизм. Он не ограничивается указанием на необходимость процесса, а выясняет, какая именно общественно-экономическая формация дает содержание этому процессу, какой именно класс определяет эту необходимость» (Ленин. Экономическое содержание народничества, Сот. т. 1, с. 276). ↑

7. В моей книге «Уголовная политика эпохи промышленного капитализма» этим формам борьбы в разрезе буржуазной уголовной политики посвящен специальный параграф (с. 38—45). См также о «политических преступлениях», с. 35—38. ↑

8. Сталин, Отчетный доклад XVII съезду ВКП(б), Стеногр. отчет, 1934, с. 11. ↑

9. Ашрафьян, Буржуазное уголовное право, гл. IV учебного пособия «Учение о государстве и праве», под ред. Пашуканиса, 1932. См. также первый вариант этой работы. «К вопросу об уголовном праве», «Сов. государство», 1932, № 1. ↑

10. Ашрафьян, Учебное пособие, с. 287. ↑

11. См. об этом в указанной выше моей книге «Уголовная политика эпохи промышленного капитализма», 1932. ↑

12. См. обзор этих денных МОПР в статье Герцензона, «бюллетень» Секции по изучению судебно-уголовной политики империалистических стран Гос. ин-та изуч. угол, и испр.-труд. политики при НКЮ, 1933 г., № 5. ↑

13. На 1 января 1933 г. общее число политзаключенных в 58 капиталистических странах, по данным МОПР, равнялось 266 191 (указанный «Бюллетень» 1933 г. № 6—7, обзор А. А. Герцензона). По данным 1934 г. — «Бюллетень» 1934 г., № 11. ↑

14. В результате применения исключительных законов число политзаключенных в Польше быстро растет. Так, в 1939 г. в польских тюрьмах, по преуменьшенным данным официальной статистики, на 30 219 всех заключенных приходилось политических 2 785 человек, т. е. почти 10 %. Действительное число это должно быть гораздо выше, хотя бы, по одному тому, что множество политзаключенных сидит в тюрьмах под видом уголовных. С обострением классовой борьбы число политзаключенных еще более увеличивается. По данным польского адвоката Лигауэра, число осужденных за «политические преступления» в 1932 г. по сравнению с 1930 г. повысилось на 100% (см. «Бюллетень» Госинститута по изучению преступности при НКО РСФСР, 1932, № 6). ↑

15. См. «Бюллетень» Госинститута по изучению преступности, 1933 № 6-7, обзор Герцензона. ↑

16. Еще лучше, чем в теории, это разоблачение достигается в практике революционной борьбы. Адвокат Североамериканской секции МОПР Д. Левинсон в своем докладе от 5 июня 1933 г. в Секции уголовной политики ИССП Комакадемии на тему «Классовая юстиция в США и борьба МОПР» сообщил, что «до тех пор, пока МОПР не развил свою деятельность, в судебных кругах и при слушании дел не различали политических преступников и уголовных, считая всех уголовными. МОПР поставил в своей практической работе вопрос о разнице и на практике стремился эту разницу проводить, стремился внедрять в сознание заседателей и публики мысль об этой разнице. Но конечно эта разница создавалась не в форме легальных изменений, а создавалась психологически» (Стенограмма доклада в материалах секции). ↑

17. Маркс, Гражданская война во Франции, 1933, с. 85—86. В упомянутой выше моей книге «Уголовная политика эпохи промышленного капитализма» приведена выдержка из буржуазной газеты «Moniteur universel», где таким образом травят коммунаров 1871 года (с. 36). ↑

18. Маркс, Классовая борьба во Франции. ↑

19. Тьер, О собственности. Рус. пер. 1872. Подчеркнуто мной — Г. В. ↑

20. Gагоfаlо, La criminologie, p.p. 19—23. ↑

21. См. Ломброзо и Ляски, Политическая преступность и революция. ↑

22. См. следующую главу. ↑

23. Томсинский, Разинщина («Книга для чтения по истории народов СССР» под ред. Покровского, т. I, с. 72—73). ↑

24. Покровский. Русская история с древнейших времен, т. II, с. 166. ↑

25. Там же. ↑

26. Энгельс, Крестьянская война в Германии, Соч. М. и Э., т. VIII, с. 177, 138. Стремясь к «царству божьему», Мюнцер «под царством божьим» понимал такой общественный строй, в котором нет уже ни классовых различий, ни частной собственности, ни независимой от членов общества и чуждой им государственной власти (там же, с. 139). ↑

27. Цит. соч., с 135. ↑

28. Маркс и Энгельс, т. VIII, с. 124 и сл. ↑

29. Там же. ↑

30. Маркс и Энгельс, т. VIII, с. 125. ↑

31. Томсинский. О характере пугачевщины, «Историк-марксист», т. VI, 1927, с. 69. ↑

32. Там же и в «Красной нови» за 1925, № 2, статья того же Томсинского «Роль рабочих в пугачевщине». ↑

33. Впрочем, в известные моменты и террористические акты являются формой классовой борьбы пролетариата, именно тогда, когда они, по словам Ленина, есть «одно из военных действий, которое может быть вполне пригодно и даже необходимо в известный момент сражения при известном состоянии войска и при известных условиях» (Ленин, С чего начать, Соч., т. IV, с. 108). ↑

34. Ленин, т. XII, с. 121. ↑