Преступления в классовом обществе существуют на протяжении тысячелетий. На протяжении тысячелетий миллионы преступников подвергались наказанию. Преступление — ось, вокруг которой вращаются системы науки уголовного права. Многотомные труды буржуазных криминалистов посвящены тонкостям разграничения одних преступлений от других, отдельным признакам преступлений. Но до сих пор буржуазная наука уголовного права бессильна дать ответ на вопрос — что же такое преступление? Правда, попытки определить преступление считаются сотнями, но все они были бесплодны.

Не могут помочь этим попыткам и уголовные кодексы капиталистических стран. Лишь в некоторых из них закон пытается дать определение преступления; типичным, можно считать определение русского царского Уголовного уложения 1903 г., в котором ст. 1 говорит: «Преступным признается деяние, воспрещенное, во время его учинения, законом под страхом наказания». Суть этого определения заключается не в том, что преступление — деяние, запрещенное законом (так как деяния, хотя и запрещенные законом, могут не быть преступными: запрещенность сделки, например, может влечь за собою только ее недействительность), а в том, что за деяние, считающееся преступным, закон угрожает наказанием. Итак по типичному для законодательств капиталистических стран определению преступлением считается наказуемое деяние.

Однако такое формальное определение не может удовлетворять даже рассуждающих с точки зрения формальной логики буржуазных криминалистов: оно объясняет преступление наказанием, в то время как самое применение наказания как следствие преступления нуждается в объяснении именно фактом совершения преступления^[1]. Во-вторых, это определение не объясняет, почему те, а не иные поступки запрещены под угрозой наказания, почему законодатель именно данный поступок относит к перечню наказуемых, т. е., другими словами, если бы это определение и было достаточно для буржуазного судьи, механически признающего поступок преступным, раз этот поступок предусмотрен в перечне преступлений, то оно совершенно не объясняет законодателю и ученому, исследователю, какие поступки следует признать преступными и какие не преступными.

Бесплодность формального определения преступления в законе побуждала буржуазных теоретиков найти определение преступления по существу, дать «материальное» определение преступления. Однако многочисленные попытки отойти от формального определения, даваемого законом, приводили лишь, к тому, что одни формальные понятия заменялись другими, заимствованными если не из действующего законодательства буржуазных стран, то из формалистических построений буржуазной философии и общей теории права.

Особенно ярко это проявилось в определениях преступления, предлагавшихся классической школой уголовного права^[2]. Те характерные черты, которые свойственны построениям этой школы — формализм, идеализм, нормативизм, догматичность, метафизичность, — неизбежно должны были запечатлеться в понимании преступления. Отрываясь от конкретных социальных отношений классового общества и его противоречий, порождающих преступления, классическая шкала в определении преступления исходила из нормативизма в уголовном праве и рассматривала преступление исключительно как противоправный поступок, как нарушение нормы, нарушение права.

Отдельные группы определений различаются между собою пониманием этой нарушаемой нормы или нарушаемого права. В наиболее абстрактном виде противоправность преступления выступает в определениях криминалистов-гегельянцев. Развивая положение Гегеля о том, что исходный пункт права — воля, что преступление как отрицание права является противоречием абстрактной общей воле, Кестлин определял, что преступление есть «нарушение права как права, прямое противопоставление отдельной воли требованию ее идентичности с общей волей»^[3]. В таком же духе определение Бернера: «Преступлением называются те роды безнравственных поступков, которыми отдельное лицо становится в разрез с волею всеобщей»^[4].

Из абстрактной нормы при определении преступления исходит крупнейший представитель классической школы Биндинг. По Биндингу, преступление — нарушение нормы, существующей в виде абстрактного веления или запрета, независимо от отдельных конкретных норм действующего права, и логически предшествующей конкретной норме действующего законодательства. Так например в этом понимании кража преступна потому, что она нарушает правило «не кради», то правило, в силу которого существуют и нормы гражданского права, защищающие собственность, и нормы положительного уголовного права, назначающие наказание за нарушение этого абстрактного правила.

Эта группа определений как Биндинга, так и учеников Гегеля упирается в гегелевское положение о том, что «право — форма нравственности». Таким образом эти определения видят в преступлении анти-моральный поступок.

Полнейшая оторванность этих определений преступления от реальных общественных отношений не могла удовлетворить даже многих буржуазных теоретиков, которые, не возражая против абстрактной морали^[5], отделяли все же мораль от права. Так Таганцев пробует несколько конкретизировать биндинговское определение преступления, считая преступлением поступок, направленный не на абстрактную норму, а на юридическую «норму в ее реальном бытии», т. е. на такую норму, которая, «охраняет интересы жизни»^[6]. Однако и это определение остается в полной мере формальным, ибо оно нисколько не вскрывает содержания нарушаемой нормы, отсылая к туманному понятию «интересов жизни», понятию, абстрагированному от реального противоречия интересов классового общества; поэтому определение это не в состоянии объяснить, почему именно одни интересы «охраняются нормой», другие же нет, почему посягательство на одни интересы является преступлением, а на другие преступлением не является. Иначе говоря, остается неразрешенным тот вопрос, которого не разрешают формальные определения преступления, даваемые в буржуазных уголовных кодексах.

Еще больше, к «конкретным нормам» пытаются приблизиться те криминалисты, которые определяют преступление как поступок, нарушающий какую-нибудь положительную норму, т. е. правило, зафиксированное в действующем законодательстве (Гарро, Кистяковский)^[7]. С этой точки зрения преступление есть действие, нарушающее закон. Неправильность такого определения видна уже из того, что лишь небольшое число преступлений нарушает какой-либо прямо выраженный в законе запрет или повеление. Большей частью то, что нарушается преступлением, нигде в действующих законах не оговорено; нет, например в законах указания, что нельзя убивать, поджигать и т.д. Лишь уголовный закон указывает на последствия убийства, поджога и пр. в виде того или иного наказания. Это формальное определение очень близко к тому формальному определению преступления в уголовных кодексах, по которому «преступление —деяние, воспрещенное законом под страхом наказания» и от которого буржуазные теоретики пытались уйти в поисках «материального» определения. Но уже совсем сливается с формальным определением, даваемым уголовными кодексами, определение преступления как посягательства на норму уголовного закона^[8]. B этом определении — все пороки формального определения, даваемого уголовными кодексами. Нельзя нарушить уголовный закон, сам по себе не содержащий запрета или веления, а только грозящий последствиями совершения преступления. Недаром эти определения остроумно высмеяны Биндингом: уголовный закон слагается, — говорит Биндинг, — из диспозиции и санкции; нарушая уголовный закон, преступник должен нарушить либо его диспозицию, либо санкцию; однако поскольку диспозиция указывает признаки преступления, преступник совершением преступления скорее выполняет диспозицию, чем нарушает ее; точно так же он не нарушает и санкции уголовного закона, а накликает ее на себя; хотя бы он хотел, чтобы санкция была нарушена, а не применена к нему.

Приведенные определения рисуют преступление как нарушение «объективного» права. Но тем же формализмом отличаются и определения буржуазных криминалистов, которые говорят о преступлении как о нарушении «субъективного права», как о вмешательстве в правовую сферу^[9], вторжении в сферу свободы другого лица (Цахариэ).

Эти определения особенно характерны для уголовного права буржуазии на заре капиталистического строя и в эпоху промышленного капитализма, когда уголовное право было проникнуто индивидуализмом, когда для идеологии буржуазии было характерным подчеркивать значение «личности» свободного товаровладельца и его «неотъемлемых» субъективных прав. Такое гипертрофирование частноправового начала в уголовном праве в ущерб публично-правовому решительно отвергается буржуазными теоретиками в эпоху империализма и фашизации уголовного права, становящегося на защиту «интересов государства» против отдельных лиц^[10]. Разумеется, в действительности порочность этих определений лежит в другом — в подмене интересов господствующего класса, нарушаемых преступлением, якобы интересом и правом отдельного, к тому же вне класса взятого лица. Фашистская концепция этой подмене только противопоставляет другую — «внеклассовая» отдельная личность подменяется «надклассовым» государством.

Пытаясь использовать положения классической школы для обоснования фашизации уголовного права империалистических государств, фашисты-неоклассики и в определении преступления идут по пути, проторенному классической школой. Так Зауэр разграничивает задачу «построения понятия преступления, где должен применяться «безусловно строго логический метод», от задачи выяснения «вопроса о происхождении преступления». В этом последнем случае «путь должен быть избран другой — психологический, генетический, исторический»^[11]. Зауэр отбрасывает вопрос о происхождении преступления в полном согласии с тем основным положением, что уголовное право не лежит в области причинно связанных явлений, и ограничивает свою задачу построением чисто абстрактного понятия преступления, сознательно стараясь возможно больше отдалиться от реальности для того, чтобы «охватить чистую идею, чистую сущность преступления»^[12]. В результате Зауэр определяет преступление как «виновную тяжкую несправедливость (неправду, Unrecht), познаваемую в действующем законодательстве через нарушение состава преступления»^[13]. Связь абстрактного понятия преступления с реальной действительностью, поскольку она нужна для практической деятельности буржуазного суда, по Зауэру, осуществляется в указанных кодексами составах преступления, т. е. по существу преступлением является «деяние, запрещенное законом под страхом наказания», «материальным» же содержанием преступления должна служить «тяжкая несправедливость». Как найти признаки этой «тяжкой несправедливости»? На этот вопрос Зауэр дает очень расплывчатый ответ: «Когда несправедливость «особо тяжела», так, что требуется наказание, нельзя определить абсолютно, а только по взгляду практического ценителя… Кто же этот ценитель? Для определения реального понятия это — законодатель, который устанавливает свои составы преступления, для определения идеи — это наука уголовного права, которая создает свои понятия»^[14]. Но, как видим, «наука» уголовного права в «создании своих понятий» не в состоянии пойти дальше ссылки на законодателя, т. е. дальше плоской, ничего не объясняющей тавтологии — «преступление есть наказуемое деяние»^[15]. «Расцвет» неоклассической мысли возвращается к тому исходному положению, в котором находились некогда «классики», не удовлетворявшиеся ссылкой на закон и ставившие перед собою задачу определить, что же такое преступление в своей «сущности».

Все определения, предложенные классической школой уголовного права, не подвинули дела вперед сравнительно с формальным, даваемым в уголовных кодексах определением преступления как деяния, запрещенного законом под страхом наказания. Эти определения остались формальными, не вскрывая социального, классового содержания преступления, не рассматривая преступление как общественное отношение и оставаясь в сфере только правовой формы. Они нормативистичны, так как сводят преступление к нарушению нормы права, морали, закона. Они идеалистичны и абстрактны, так как отвергают материальное содержание преступления как конкретного общественного отношения и оставляют преступление в области идей, как отрицание идеи общей воли, справедливости, права, оперируя с преступлением как с понятием, чисто логической категорией. Они догматичны, так как либо выводят понятие преступления из действующего законодательства, Либо в законе и в его нарушении видят единственное реальное выражение отвлеченной нормы и противоречия ей. Они, наконец, в большей своей части метафизичны, так как видят в преступлении некоторую застывшую сущность.

Такое понимание преступления классической школой уголовного права исторически объясняется той обстановкой классовой борьбы, в которой создавалась и развивалась теория буржуазного уголовного права и уголовное законодательство. В определениях преступления, даваемых классической школой, отразились характерные черты идеологии буржуазии во время ее борьбы за власть — перед и во время Великой французской революции и затем во время ее борьбы за укрепление власти, за укрепление политического своего господства и обеспечения эксплоатации пролетариата. Борясь за свое классовое господство, буржуазия стремилась отождествить свои классовые интересы с интересами всего человечества: все то, что в действительности было классовым интересом буржуазии, буржуазные теоретики изображали единственно правильным и всечеловечески справедливым; и впоследствии, укрепив свое господство в эпоху развернутого промышленного капитализма, борясь с шедшим в наступление пролетариатом, буржуазия старалась выставлять защищаемые ею свои классовые интересы как оторванные от всяких конкретных интересов абстрактные принципы.

Это стремление, характерное для всей буржуазной идеологии, характерно и для уголовно-правовых теорий. «Всякий новый класс, — читаем мы в «Архиве Маркса и Энгельса», — в особенности тот, который становится на место господствовавшего до него класса, вынужден для достижения своих целей представить свои интересы в виде общего интереса всех членов общества, т. е., выражая это на языке идеализма: вынужден придать своим мыслям форму всеобщности, представить их, как единственно разумные, общезначимые»^[16]. Применительно к праву и в частности к праву уголовному это положение объясняет формальную нормативистскую трактовку преступления буржуазными криминалистами. У политиков по профессии, — говорит Энгельс, — у теоретиков государственного права, у юристов, занимающихся гражданским правом, экономические отношения совсем исчезают из виду. Чтобы получить санкцию закона, экономические факты должны в каждом отдельном случае принять вид юридических отношений. При этом приходится, разумеется, считаться со всей системой уже существующего права. Вот почему юридическая форма кажется всем, экономическое содержание — ничем»^[17]. Нормативистский взгляд на преступление Маркс и Энгельс называют иллюзорным: «Те… духовидцы, которые в праве и в законе видят господство некоей самостоятельной всеобщей воли, могут усмотреть в преступлении простое нарушение права и закона»^[18].

Вот почему преступление определяется классической школой как посягательство против нормы, преимущественно в наиболее абстрактном и всеобщем ее виде, вот благодаря чему буржуазные теоретики могли маскировать классовое содержание преступления.

1. Ср. например Лист: преступление — «фактическое отношение с которым правопорядок связывает наказание как юридическое последствие» (Учебник, Общая часть, с. 120). ↑

2. Подробней об утоловно-правовой теории классической школы и ее взглядах на преступление — см. мою книгу «Уголовная политика эпохи промышленного капитализма», 1932, § 19. ↑

3. Köstlin, Neue Revision der Grunbdegriffe des Criminalrecht. 1845, S. 32. ↑

4. Бернер, Учебник уголовного права, 1865, т. I, с. 398. ↑

5. Само собою разумеется, что эти определения не выдерживают малейшего прикосновения марксистской критики; в этом отношении применим весь тот арсенал оружия критики, которым громили идеализм Маркс, Энгельс и Ленин. Здесь приведем только мысль Энгельса, разоблачающую «внеклассовую» абстрактную мораль, к нарушению которой сводятся приведенные выше определения преступления: «Если три основных класса современного общества — феодальная аристократия, буржуазия и пролетариат — имеют каждый свою особенную мораль, то отсюда можно вывести лишь то заключение, что люди сознательно или бессознательно черпают свои этические взгляды в последнем счете из практических условий своего классового положения, из экономических отношений производства и обмена» (Энгельс, Анти-Дюринг, с. 84). ↑

6. Таганцев, Русское уголовное право, Лекции, т. I, с. 51. ↑

7. Garraud, Precis de droit criminel, 1926, c. 65. Кистяковский, Элементарный учебник, 1882, с. 259 и сл. ↑

8. Так. Спасович дает такое «практическое» определение преступления. «Преступление нужно определить практически в общежитии так: это деяние, запрещенное законом под страхом наказания или, другими словами, это нарушение закона уголовного» (Учебник, т. I, с. 83). Такое же определение встречается у Ortolan. Разделение определений на «теоретическое и практическое» Спасович взял у Росси (Traits de droit penal, 1, p. 241). Там же см. и «практическое» определение преступления как нарушения уголовного закона. ↑

9. Ср. A. Feuerbach, Lehrbuch, 1840, с. 42: «Действие, противоречащее праву другого лица». Спасович рядом с упомянутым выше «практическим» определением дает «теоретическое» определение преступления как «противозаконного посягательства на чьи-либо права» (Учебник, т. I, с. 84). ↑

10. Так фашист-неоклассик Зауэр, приводя попытку Биндинга построить уголовную ответственность на субъективном праве, праве-притязании, резко критикует Биндинга, говоря, что это «не криминалистический» подход, что Биндинг рассуждает так, «как если бы цивилистика означала вообще юриспруденцию» (W. Sauer, Grundlagen d. Strafr., 1921, SS, 202—03). ↑

11. Ук. сюч., с. 204, 205. Отрицая причинное объяснение преступления, Зауэр бросает ядовитое замечание по адресу социологической школы, декла рирующей причинность в области уголовного права, но на деле строящей догматические схемы: «Ирония в том, — говорит Зауэр, — что теоретики, призывающие к научному, этнологическому, психологическому рассмотрению преступления, строят в основных капитальных своих работах строго логические системы — например, Лист». ↑

12. Там же, с. 222 и 225. ↑

13. Там же, с. 219. ↑

14. Там же, с. 228. ↑

15. Не вышли из этого порочного методологического круга и «неоклассики», проникшие в советскую литературу. Так, Жижиленко в 1922 г. говорил: «Понятие преступления есть понятие юридическое… чисто формальное. Наказуемое правонарушение, вот сущность понятия преступления как понятия юридического. Все, что законом запрещено под страхом наказания, образует область преступного». Но порочность методологическая не может не быть и порочностью политической, и Жижиленко это открыто показывает в дальнейших антисоветских рассуждениях: «…это положение… вытекает из необходимости обеспечения прав личности, которые должны быть ограждены от… вторжений со стороны государства… И это положение должно сохранять свою силу независимо от особенностей общественного и государственного строя» (Жижиленко, Преступность и ее факторы, 1922, с. 4—5). Ясно, какую личность и от чьего вторжения должно в условиях диктатуры пролетариата защищать определение Жижиленко. Более подробно критику установок этой работы Жижиленко см. в моей книге «Уголовная политика эпохи промышленного капитализма» (с. 86 и сл.). ↑

16. Маркс и Энгельс, Л. Фейербах, «Архив М. и Э.» т. 1, с. 231. В другом месте той же работы (с. 222) Энгельс говорит: «Каждый стремящийся к господству класс — если даже его господство означает, как в случае с пролетариатом, уничтожение всего старого общественного строя и господства — должен прежде всего завоевать себе политическую власть, чтобы, в свою очередь, представить (как он вынужден на первых порах) свой интерес в качестве всеобщего интереса». ↑

17. Энгельс, Людвиг Фейербах, 1923, с. 72. ↑

18. Маркс и Энгельс, т. IV. с. 312. ↑