Другую попытку найти «материальное» определение преступления делают буржуазные криминалисты, исходя из биологической теории преступления. Наиболее ярко эта теория была разработана итальянской антропологической школой^[1].

Антропологическая школа — одно из реакционных направлений в буржуазной науке уголовного права, возникшее в 70 гг. XIX в. в Италии и пытавшееся поставить вопросы уголовного права в плоскость биологических явлений. Причина возникновения и развития антропологической школы коренилась в условиях обострения противоречий и классовой борьбы конца эпохи промышленного капитализма, когда после полосы буржуазно-демократических революций и после Парижской коммуны начинается политическая реакция. Это обострение классовых противоречий находит свое выражение в частности как в росте преступлений, так и в увеличении удельного веса рецидива и увеличении постоянных кадров профессиональных преступников.

Это обстоятельство ставило перед буржуазной теорией вопрос об изучении причин совершения преступления, от чего отказывалась классическая школа, и об усилении уголовной репрессии. Обострение классовой борьбы и рост революционного движения пролетариата в Парижской коммуне 1871 г. осуществившего опыт пролетарской диктатуры, заострили перед буржуазной уголовной политикой задачу усиления подавления революционного пролетарского движения, акты которого включаются буржуазным уголовным законодательством, судебно-полицейской практикой и теорией уголовного права в число преступлений, притом наиболее опасных. Ни объяснить причин возникновения преступлений, ни доказать необходимости усиления жестокости репрессии, обращающейся всей своей тяжестью против трудящихся, господствовавшая до того времени классическая школа уголовного права не могла.

Такую попытку сделала антропологическая школа.

В объяснении причин преступлений антропологическая школа, в отличие от нормативизма классической школы, стала на путы каузальности, отыскания закономерности в преступности, видя эту закономерность в общей закономерности явлений природы. Отсюда вытекало понимание преступления как явления природы: «Преступление — это явление столь же необходимое и естественное, как рождение, смерть, зачатие, психические болезни, печальной разновидностью которых оно часто является», — говорил основатель антропологической школы Ломброзо. В силу этого теория антропологической школы является в основном биологической теорией в уголовном праве, переносящей центр тяжести с преступления на преступника.

Стоя на почве позитивизма и применения метода так называемого «объективного исследования», Ломброзо и его последователи (Гарофало, отчасти Ферри и др.) в результате анатомических, физиологических и психологических исследований заключенных в итальянских тюрьмах пришли к такой теории преступления: преступность в человеке есть результат анатомо-физиологических и психических аномалий. Эти аномалии объяснялись Ломброзо атавизмом (т. е. возрождением в современном человеке черт доисторического дикаря), эпилепсией, дегенерацией и нравственным помешательством. Внешним проявлением этих аномалий являются, по учению антропологической школы, так называемые стигматы преступности: анатомо-физиологические признаки, заключающиеся в аномалиях строения черепа, асимметрии лица, аномалиях в строении мозга, сердца и его клапанов, печени, в пониженной чувствительности к болезненным раздражениям, ослабленном коленном рефлексе и т. д. Аномалии в психике субъекта выражаются в мстительности, тщеславии, непредусмотрительности, гордости, склонности к татуировке, особенностях речи (преступный жаргон) и пр. Совокупность таких признаков в различных их комбинациях создает особый преступный тип как разновидность человеческого рода.

Но этот тип не стандартен для всех преступников, он дифференцируется в отдельных категориях преступников. Так например, Ломброзо для убийц и взломщиков считает характерными «курчавые волосы, деформированный череп, мощные челюсти и огромные скулы, обилие татуировки, шрамы на голове и туловище»; для привычных убийц — «стеклянный, холодный, неподвижный, иногда кровожадный и рассеянный взгляд, часто — орлиный нос, изогнутый как у хищных птиц, редкую бороду, развитые клыки и тонкие губы»^[2] и т. д. Обладающий такими аномалиями является часто (по Ломброзо — 35% по отношению ко всему числу преступников) типом преступника прирожденного, хотя прирожденность все же не была в учении антропологической школы обязательным условием преступности. Более того, выдвигая на первый план биологическую природу преступления, антропологическая школа не отрицала в то же время значения для развития преступности влияния социальной среды, привычки, благоприобретенных свойств. Но в основе преступления все же, по взглядам антропологической школы, лежат биологические свойства преступника.

Преступники образуют низшую расу человечества. Этот тезис оправдывал усиление наказания: высшая раса подавляет низшую, и поскольку речь идет о спасении высшей расы, постольку не может быть места жалости. К прирожденным преступникам необходимо применять смертную казнь; к другим — аффективным, случайным и т. д.— телесные наказания, долгосрочное тюремное заключение, заключение на неопределенный срок, помещение в психиатрическую больницу.

Учение антропологической школы после I конгресса уголовной антропологии в 1886 г. получило широкое распространение и популярность в буржуазных кругах, но вскоре подверглось критике со стороны как представителей классической и социологической школ в уголовном праве, так и со стороны врачей-психиатров. Критика эта подвергла сомнению правильность сделанных «антропологами» наблюдений, отвергла существование «преступного типа» вообще и прирожденного преступника в особенности, указала на смешение психо-физиологических черт с юридической «сущностью» преступления, отметила неправильность представления о доисторическом «дикаре», к которому якобы регрессирует преступник и который вовсе не был кровожаден, жесток и т. д., указала на несовместимость объяснений преступности одновременно и атавизмом и дегенерацией, отвергла существование «нравственного помешательства», указала на недооценку социальных причин и социальной природы преступности.

Эта критика значительно подорвала авторитет антропологической школы в буржуазной науке уголовного права и место антропологической школы заступила социологическая школа, начавшая свои выступления почти одновременно с антропологической школой. Причиной этого было то обстоятельство, что объяснение преступления главным образом биологическими свойствами человека должно было помешать именно тому усилению репрессии, к которому стремилась и сама антропологическая школа в особенности в части учения о прирожденном преступнике карательная политика должна была оказаться бесцельной, за исключением применения смертной казни и вечной изоляции, но применение таких мер к 30—35% подсудимых было для буржуазии невозможно. Кроме того последовательное применение принципов антропологической школы должно было означать для буржуазии разрыв с буржуазной уголовно-правовой формой, с пропорциональным тяжести содеянного наказанием и т. д. А такой полный разрыв, несмотря на все усиливающееся загнивание этой правовой формы, был для буржуазии невозможен, так как буржуазное право не может быть уничтожено до уничтожения буржуазно-капиталистического строя; больше того, даже в переходный к коммунизму период вплоть до высшей стадии коммунизма неизбежно сохраняются элементы буржуазной правовой формы. Наконец, отказ от правового опосредствования уголовной политики для буржуазии был и невыгоден политически, так как буржуазия использует правовую форму как орудие и как прикрытие классового подавления.

Разумеется, буржуазная наука не могла дать действительной критики антропологической школы и ее трактовки преступления. Действительный методологический порок школы состоял в том, что стоя на позициях позитивизма и поставив вопрос о причинной обусловленности преступлений, антропологи общую закономерность природы непосредственно применяли к общественному явлению, каким является преступление, и отбрасывали качественное отличие специфической закономерности социальных явлений. Биологизирование преступности и уголовного права означало, что преступление есть внеисторическая, вечная, логическая категория; из этого идеалистического положения следует вывод, что сам капиталистический строй вечен; биологическая теория преступления отводит вопрос о классовой его природе.

Но зато классовая природа самой биологической теории преступления и ее политическая реакционность бьет в глаза. Это особенно резко выступает в вопросе о так называемых «политических преступлениях». В специальной работе Ломброзо и Ляски «Политическая преступность и революция» акты революционной борьбы сводятся к общеуголовным преступлениям и объясняются, как и общеуголовные преступления, исхода из биологической теории. Эта книга представляет собою в частности попытку оправдания расправы над коммунарами 1871 г., которые, характеризуются Ломброзо как «подонки общества: преступники, сумасшедшие, пьяницы, восставшие ради удовлетворения своих анормальных аппетитов»^[3].

Точно Так же Ломброзо пытается дискредитировать отдельных вождей и героев Коммуны. Так Луизе Мишель дается такая характеристика: «Луиза Мишель обладала психопатической наружностью и происходила из психопатической или во всяком случае отличавшейся странностями семьи»^[4].

Такие же характеристики мы найдем в этой книге и по отношению рабочих-стачечников: «На 100 стачечников, арестованных в Турине 1 мая 1890 г., я нашел, — пишет Ломброзо, — 34%, принадлежащих к преступному типу по физиономии, и З0% уголовных рецидивистов…»^[5]. Одна из глав носит такое возмутительное заглавие и подзаголовок: «Революционеры и политические бунтовщики (врожденные преступники — нравственные идиоты)»^[6].

Приведенных иллюстраций достаточно, чтобы показать, как классовая ненависть и политическая реакционность пропитывали собою основное биологическое направление в буржуазной теории преступления^[7].

Падение авторитета антропологической школы среди буржуазных криминалистов не ликвидировало попыток построить «естественнонаучную», т. е. биологическую теорию преступления.

Новые течения в биологии, антропологии и психологии выдвинули в последние годы новые теории преступления, которые в целом можно назвать неоломброзианскими.

К этим теориям следует причислить теории, исходящие из биологического учения Кречмера и других о психо-физической конституции человека. Под конституцией Кречмер понимает «сумму всех индивидуальных свойств, которые покоятся на наследственности», под характером же — «сумму всех возможных реакций человека в смысле проявления воли аффекта, которые образовались в течение всей его жизни»^[8]; характер тесно связан с конституцией, так же как и темперамент. Разделяя людей на группы по конституционному признаку (астеников, атлетиков и пикников) и по темпераменту (на шизотимиков и циклотимиков), Кречмер пытается определить склонности человека в зависимости от того, какие черты конституции, характера и темперамента в нем преобладают.

На основе этой теории с различными ее видоизменениями в советской литературе появился ряд работ буржуазных психиатров совместно с некоторыми криминалистами, которые в плохо прикрытой форме, а иногда и неприкрытой, проводили трактовку преступления как явления биологического, пытаясь таким образом возродить ломброзианство на советской почве^[9]. В работах проф. Краснушкина, Раппопорта, Браиловского и других^[10] вопрос об определении преступления как социального явления подменяется вопросом об изучении личности преступника, как это делала в свое время и антропологическая школа; необходимость биологического подхода при этом объяснялась тем, что якобы с точки зрения диалектического материализма социолог «при исследовании личности правонарушителя находится в неизбежной и вполне понятной зависимости от данных биологического порядка»^[11].

Эта «зависимость» позволила проф. Краснушкину провести аналогию между преступником и душевнобольным и обосновать эту аналогию тем, что она «вытекает из тождества объекта… и там и тут это — человеческая личность…, нарушающая гармонию того «социального пространства», в котором она живет^[12]. Если преступник, как и душевнобольной, представляет собою «личность, нарушающую гармонию того социального пространства, в котором она живет», то отсюда неизбежно следуют такие выводы: во-первых, «социальное пространство» в классовом обществе, порождающем преступников и преступления, гармонично, а не является ареной упорной классовой борьбы; во-вторых, если для преступления является характерным признак нарушения «гармонии социального пространства», то и тогда, когда «социальное пространство», т. е. общественные отношения будут «гармоничны» в том смысле, что классовая борьба и ее следы исчезнут, в развернутой фазе коммунистического общества преступления, «зависящие от данных биологического порядка», неизбежно должны будут существовать. Мы видим, насколько оба эти вывода противоречат основным положениям марксизма-ленинизма о классовом обществе и о бесклассовом обществе развернутого коммунистического строя.

Порочная в своей основе биологическая теория преступления неизбежно приводит к схоластическим схемам типов преступников, построенным авторами сборника Московского кабинета на основе упомянутой выше теории Кречмера. Один и тот же психо-физический тип оказывается характерным для преступников самых различных категорий и даже… для непреступников^[13]. Такого рода «характеристики» и «классификации» вредны, поскольку они начисто стирают всякие следы социально-классовой характеристики преступников и преступлений.

Ведший в таком же духе работу Северокавказский кабинет по изучению личности правонарушителя постарался издать перевод книжки итальянского профессора Пенде, Пытающегося «объяснить» преступление с точки зрения аномалий желез внутренней секреции. Говоря о «применении эндокринологии в криминальной психологии», Пенде прямо признает доказанность основных положений Ломброзо и его последователей, все время ссылаясь на Ломброзо^[14] и пытаясь установить «стигматы» преступности в бледности кожи, волосатости тела, «неуклюжести» носа, редких и крупных зубах и пр. При этом, правда, Пенде не решается полностью отнести причины преступления к аномалиям щитовидной и других желез, устанавливая лишь «частичную эндокринную обусловленность» преступности^[15] и констатируя, что у преступников «в большинстве случаев имеются одни или несколько гормональных дефектов». Но «полнота» объяснения достигается Пенде ссылкой на… аномалию мозга: «Поистине необходимым и незаменимым условием преступного характера всегда является, по-моему, аномалия телесно-душевной конституции, аномалия, касающаяся главным образом развития коры мозга, как это доказывают гистологические исследования мозга убийц»^[16]. «Венцом» теории Пенде является сочетание этих двух «факторов» преступности, чередующихся в своем главенстве: «При возникновении преступности у различных индивидов может преобладать то фактор аномальной гормональной, то аномальной мозговой конституции»^[17].

Борьба с неоломброзианством в советской криминологической литературе проводилась и проводится секцией уголовной политики ИССП Комакадемии. Вслед за упомянутой выше статьей т. Булатова в марте 1929 г. в Комакадемии был организован диспут по вопросу об изучении преступности, на котором была до конца вскрыта сущность биологического подхода к преступлению^[18].

Однако это еще не ликвидировало неоломброзианских выступлений буржуазных теоретиков. Основанный в 1930 г. в Тифлисе «Государственный кабинет по изучению преступности и преступника», проводил работу в том же духе, что и Московский кабинет. Так в работах д-ра Шенгелая^[19] проводится та основная мысль, что «человек со своей идеологией представляет продукт той среды, где он живет, но он вместе с тем является и продуктом долгого биологического развития, в нем заложены весьма сложные механизмы, и изучение этих механизмов в смысле их нормальной или ненормальной деятельности имеет не меньшее значение по сравнению с изучением социально-экономических факторов преступности». В соответствии с этим положением д-р Шенгелая разработал анкету для изучения преступников. В этой анкете подробнейшим образом разработаны такие «антропологические» пункты, как «форма волос», «длина усов», «положение кончика носа», «относительная длина головы» и т. д. Опираясь на подобного рода «криминологию» другой тифлисский «криминолог» М. Шарашидзе в книге «Типы уголовных преступников Тифлиса» дает такую блестящую характеристику вора: «Вор… вызывает особенное отвращение. Его можно моментально опознать. Его характеризует выпяченное вперед рыло одного животного, и он не смеет смотреть прямо в глаза. Его глаза подобны глазам козла; залезшего в огород»^[20].

Подобного рода упражнения в криминологии показывают, что борьба с неоломброзиансгвом должна продолжаться и впредь с неослабной силой, тем более, что авторы вроде д-ра Шенгелая пытаются прикрывать свои реакционные теории цитатами из Маркса и Ленина, беззастенчиво извращая и Маркса и Ленина.

Следует отметить еще одно биологическое течение в буржуазной теории преступления — течение «модное» в современной буржуазной уголовно-правовой литературе — это фрейдистская теория преступления, исходящая из общего философско-психологического учения Фрейда о роли бессознательного и поддерживаемая рядом европейских буржуазных криминалистов^[21]. С фрейдистской точки зрения преступление есть действие, совершаемое преступником для того, чтобы доставить себе удовлетворение в потребности быть наказанным. Самая же эта потребность объясняется следующим образом: под влиянием особого био-психического состояния — кровосмесительного влечения к своей матери и вытекающей из этого ревности и ненависти к отцу, у человека с детства существует чувство вины перед отцом. Это чувство однако не осознается: существующая в психике высшая внутренняя цензура вытесняет это чувство в область бессознательного. Однако это чувство угнетает психику и в психике бессознательно борются две тенденции: не допускающая к сознанию чувства вины и другая — выталкивающая это чувство вины на поверхность сознания. Стремясь к высвобождению, чувство вины порождает угрызения совести и потребность в наказании. Потребность в наказании толкает человека к таким действиям, которые могут привести к наказанию — к совершению преступления и к признанию (часто невольному) в совершенном преступлении: «У преступников,— говорит Райк^[22], — существует могучее бессознательное чувство вины уже перед деянием. Это чувство — не результат деяния, а скорее мотив его. Преступление является психическим облегчением, ибо оно может связать бессознательное чувство вины с чем-то реальным и актуальным… Иначе говоря, преступление совершается для того, чтобы запрещенным стремлениям доставить Ersatz удовлетворения (замену удовлетворения. — Г. В.), обосновать и устранить бессознательное чувство вины». Соответственно своей теории преступления фрейдисты освещают и историческое происхождение преступления в человеческом обществе: и при родовом строе чувство вины, перед обществом и страх перед общественным мнением порождаются вследствие того же явления, о котором говорилось выше, вследствие бессознательного страха перед отцом ^[23]. Таким образом самая причина возникновения преступления теряет свой исторический характер: одна и та же причина порождает преступления в современном обществе эпохи империализма и в родовом строе, и тогда и теперь сущность преступления неизменна.

В области психо-биологической природы преступления древо фрейдистской теории корнями уходит в старую антропологическую школу^[24], вершина же его — выводы о целях наказания — тесно сплетаются с фашистской теорией неоклассиков типа Зауэра, с которым у Фрейда в философско-методологической концепции очень много общего, несмотря на то, что философия Фрейда выросла из его психологической теории, а Зауэр отрицает психологию в уголовном праве. Если преступление с фрейдистской точки зрения совершается преступником для того, чтобы навлечь на себя наказание и этим снять с себя тягостное чувство вины, то наказание соответственно этому имеет целью раскаяние преступника, искупление им своей вины, т. е. именно то, что ставят целью наказания неоклассики-фашисты^[25].

Наконец, одной из новейших разновидностей неоломброзианства является «прагматическая интегральная криминология» разработанная испанским криминалистом Сальдана^[26]. Называя свою криминологию «новой», Сальдана, впрочем, так характеризует метод этой теории, что о новизне и тем более цельности и оригинальности этой теории говорить не приходится: задачей прагматической философии, на которой Сальдана строит свою криминологию, является не открывать новые положения, а находить «истины» в уже существующих, но не сведенных в систему; «находить» — «это с точки зрения количественной значит интегрировать истину, качественно — это значит использовать действительность»^[27]. Уже такая методологическая установка не обещает ничего нового, ничего, что бы ни было пропитано самой беспринципной эклектикой.

Действительно Сальдана исходит из ломброзианских положений, как бы он ни пытался от них оттолкнуться и «подняться на новую ступень». «Ломброзо, — по мнению Сальдана, — страдал отсутствием философских обобщений, а потому не мог сделаться настоящим позитивистом»^[28], он — как ни парадоксально это звучит — слишком пренебрегал «метафизикой и вообще философией». Позитивизм Ломброзо был, по мнению Сальдана, позитивизмом дифференциальным, отделявшим психику преступника от физической стороны человека, склонявшимся к материализму в ущерб спиритуализму, односторонне исследовавшим анормального человека, методологически удовлетворявшимся только наблюдением и экспериментом, но не живым опытам исследователя. Этот позитивизм должен быть заменен другим, «абсолютным», пополненным, прагматическим методом, который к наблюдению и эксперименту прибавляет живой опыт исследователя. Такой метод, по мнению Сальдана, даст возможность создать настоящую криминологию. Этот метод состоит в том, чтобы к наблюдению и эксперименту прибавить жизненный опыт исследователя, «в мере и субъекте познающий самого себя». «Мы проникаем в область социального опыта, где изучается ценность института, как пережитого»^[29]. Прагматический метод даст, по Сальдана, возможность построить интегральную криминологию, которая будет рассматривать преступника как целостного человека в его деятельности. Это не ветвь антропологии, изучающая преступного человека, в то время как общая антропология изучает «честного человека»: «Вся антропология применяется к изучению всего человека, нормального и анормального, как причины преступной деятельности»^[30]. С другой стороны, это не только наука о причинах преступления, но и наука о влиянии этих причин на преступника: «Преступление есть сознание преступника, и в свою очередь он делается сознанием своего преступления»^[31]. Поэтому если ломброзианская уголовная антропология была аналитической фазой антропологии, то интегральная антропология есть фаза синтетическая.

До Сальдана уголовная антропология разрешала проблемы по двум противоположным теоремам: по теореме конституциональной и по теореме функциональной. Теорема конституциональная заключается в том, что «тип определяет собой действие», или конституция есть детерминанта действия («орган проводит функцию»). Теорема функциональная состоит в том, что наоборот «действие определяет собой тип» или действие в свою очередь является детерминантой строения организма («действие изменяет — не создает — орган»). Интегральная криминология между этими двумя теоремами, выражающими собой якобы материалистические и спиритуалистические позиции в антропологи, ставит третью теорему, интегральную: «Первоначально тип определяет собой действие, но в заключение действие определяет собой в свою очередь тип, поскольку оно его трансформирует»^[32].

Вся эта «прагматическая философия» и интегральная антропология по существу представляет особой не что иное, как облеченную в высокопарные «философские» слова ту же эклектическую теорию, которую развивала социологическая школа, также безуспешно пытавшаяся оттолкнуться от ломброзианства, но фактически лишь продолжавшая развивать биологическую теорию Ломброзо, эклектически присоединив вопрос о «влиянии социальной среды». Чтобы убедиться в этом, достаточно сравнить «интегральную теорему» Сальдана о соотношении «типа» и «действия» (которое очевидно в той части, где оно не включается в психо-физическую конституцию личности, должно быть связано с воздействием социальной среды), сравнить эту теорему с положением, высказанным виднейшим последователем Листа Ашаффенбургом: социальные отношения дают последний толчок к преступлению, собственно же причиной является структура личности^[33].

В конкретных вопросах эта пуповина, связывающая прагматическую интегральную криминологию с ломброзианством, выступает особенно резко. Взять хотя бы вопрос о типе профессионального преступника. Сальдана говорит, что преступная профессия способна влиять на организм в том направлении, что способна установить свой тип профессионального преступника, в доказательство чего ссылается на медицину, якобы устанавливающую стигматы профессионального преступника, на Тарда, давшего анатомические характеристики преступников как результат преступной профессии. Отсюда Сальдана делает вывод, что «преступление как состояние в свою очередь создает стигматы, совокупность которых представляет собой тип»^[34]. Свое отличие от Ломброзо Сальдана видит в том, что Ломброзо считал преступление только следствием преступности типа, тогда как самое преступное состояние создает антропологический тип. Но мы выше видели, что преступление, по Сальдана, первоначально само определяется антропологическим типом. Таким образом все «различие» сводится только к тому, что прагматическая криминология, отказываясь от независимости преступного типа от внешних условий, по существу только отрицает тип прирожденного преступника (но и для Ломброзо прирожденность была необязательной) и всю взаимосвязь сводит к пустому взаимодействию, без определения ведущего звена в этом взаимодействии.

Немудрено, что, стоя обеими ногами на почве ломброзианства, Сальдана не мог не пойти по проторенному Ломброзо пути и в вопросе о «политических преступниках». Хотя он делает оговорку, что политические по сравнению с прочими преступниками «не настоящие преступники», но это ни в какой мере не мешает «прагматику» поступать с «политическими преступниками» точно так же, как и с «прочими», уголовными, применять к политическим классификацию, основанную на двух критериях, «конституциональном или психо-физиологическом (тип преступного призвания) и активном или психическом (тип действия)»^[35]. По этим признакам Сальдана в специально составленной таблице и распределяет анархистов («антипатриотов»), пропагандистов, конспираторов.

«Прагматическая» теория преступления, как видим, не вносит ничего нового в попытки буржуазной мысли объяснить преступление. Своей эклектической мешаниной, своим отказом, данным в методологических установках прагматизма, «открывать новые положения» и требованием «интегрировать истину», т. е. механически соединять якобы в систему уже не раз высказанные в буржуазной науке положения, «новая криминология» только лишний раз свидетельствует лишь об одном, — о том, что буржуазная теория загнивающего капитализма, особенно в последней его стадии, неспособна ни на какое творчество и неизбежно деградирует^[36].

1. Подробно об антропологической школе см. книгу С. Я. Булатова «Уголовная политика эпохи империализма», 1933. Там же подробное изложение и других теорий эпохи империализма. В настоящей книге дается только сжатая характеристика этих теорий, поскольку это связано с вопросом об определении преступления буржуазной теорией. ↑

2. С. Lombroso, L’homme criminel, 1887, p.p. 220—226. ↑

3. Ломброзо и Ляски, Политическая преступность и революция, с. 81. ↑

4. Там же, с. 160. ↑

5. Там же, с. 129. ↑

6. Там же, с. 126. ↑

7. В моей работе на украинском языке, написанной в 1929 г. и изданной в 1930 г. (Учбовий курс криминального права, т. I), я в оценке антропологической школы допустил грубую ошибку. Говоря о возникновении антропологической школы, я писал о том, что причиной появления школы является обусловленный развитием промышленного капитализма рост техники и естественных наук, позволивший перенести на изучение преступника приемы этих естественных наук. Как выше показано, причины здесь совсем другие, развитие же технических и естественных наук только позволило школе использовать данные этих наук. ↑

8. Кречмер, Строение тела и характер, 1924. ↑

9. Подробно см. Булатов, Возрождение Ломброзо в советской криминологии. «Револ. права», 1929, № 1. ↑

10. Издания по изучению личности преступника и преступности — Сборники «Преступник и преступность», 1926, «Убийства и убийцы» и другие сборники ростовского кабинета «Преступность на Сев. Кавказе», издания Одесского кабинета по изучению преступности. ↑

11. Герцензон, К методике индивидуально-социологического изучения правонарушителей. Сборн. «Преступник и преступность», кн. П., 1927, с. 152. ↑

12. Указанный сборник, кн. I, 1926, с. 7. ↑

13. Подробную критику этих «классификаций», как и всех неоломброзианских построений в советской криминологии см. в упомянутой выше статье т. Булатова, разоблачившей буржуазную сущность этих работ. Надо заметить что и в марксистской литературе мы встречаемся с ошибками механистического порядка, выражающимися в биологизировании уголовного права. Такую ошибку сделал я в своей книге «Уголовное право и рефлексология» (1928), несмотря на то, что и в этой работе, как и в других, я боролся с тем же биологизированием уголовного права. ↑

14. Н. Пенде, Конституция и внутренняя секреция в связи с опытом применения эндокринологии в криминальной психологии. Перев. под ред. В. Браиловского, 1928, С. 36, 38 и др. ↑

15. Ук. соч., с. 42. ↑

16. Ук. соч., с. 44 и 43. ↑

17. Там же, с. 44. ↑

18. Отчет о диспуте см. «Революция права», 1929, № 3. ↑

19. Сборник статей по случаю 10-летия пенитенциарных учреждений Советской Грузии, 1931, с. 23. ↑

20. Подробное изложение и критику работ грузинских буржуазных криминологов см. в статье А. Геловани, Против буржуазных извращений криминологии, «Сов. государство», 1932, № 4. с. 134. ↑

21. Reik, Gestandisszwang ung Strafbebiirfniss ‘(1925). В о h n e, Psychoanalyse und Strafrercht («Zeitschrift f. d. das Strafrechtswis, B. 471 Schneider Hat die Psychoanalise eine praktische forens. Bedeutung («Monatschr, f. Krim ung Stratr», 1928. H. 6). Mezger (В cборнике «Krisis der Psychoanalis»). Stoss («Schweizerische Zeitschr., f. Strafr.), отчасти Baumgarten, Das Wesen der Strafrechtwissenschaft, S. 17. Crünhut («Zeitshr. t. d. ges Strafr.», B. 47. S. 494) и др. ↑

22. Rеiк, Ук. соч., с. 15. ↑

23. Там же, с. 144. ↑

24. Это признают и буржуазные критики фрейдизма в уголовном праве. Так, например, Мецгер, излагая положение вопроса в современной криминологической литературе о значении личности и среды, считает психоаналитическую теорию Фрейда новым обоснованием положений Ломброзо, одним из течений, означающих отход от «теории среды» и возврат к биолого-индивидуалистическому воззрению (см. указ, выше работу Мецгера). ↑

25. Популяризатор фрейдистской теории Райка, Боне, прямо говорит: «Райк таким образом также вступает на тот же путь к признанию искупительной функции наказания, которую точно установил В. Зауэр в своих Основных положениях уголовного права (см. указ, выше статью Bohne). Подробное изложение и критику фрейдистской теории уголовного права см. в моей статье: «Кризис социалистической школы и фрейдизм в уголовном праве» («Революция права», 1929, № 6). ↑

26. Saldana, La criminologie nouvelle. Paris. 1929. ↑

27. Там же, с. XV. ↑

28. Там же, с. 288. ↑

29. Там же, с. 290, 291. ↑

30. Там же, с. 292. ↑

31. Там же. ↑

32. Там же. с 293, 294. ↑

33. См. далее. ↑

34. Там же, с. 262. ↑

35. Там же, с. 264, 267. ↑

36. См., мою рецензию на книгу Сальдана «La criminologie nouvelle» в «Сов. гос-во», 1933, № 4. ↑