Возникнув почти одновременно с антропологической школой, социологическая школа развилась, получила распространение и влияние в буржуазной науке уголовного права после антропологической школы, придя ей на смену. Социологическая школа отразила в своей теории и в своих практических предложениях те требования буржуазии, которые предъявлялись к уголовной политике эпохой империализма.

Общий рост преступлений, а особенно рецидива и профессиональной преступности требовал объяснения. Классическая школа не видела в преступлении общественного явления и потому не была в состоянии даже поставить вопрос о причинах преступности; антропологическая школа поставила этот вопрос, но поставила его в плоскость чисто биологическую и потому не могла искать социальной закономерности в развитии преступлений. Социологическая школа объявила своей задачей отыскание именно социальной закономерности в преступности.

Объяснить рост преступлений и рецидива в эпоху империализма нужно было не из любви к «чистой науке», а по весьма практическим политическим соображениям для того, чтобы успешней построить борьбу с преступлениями, т. е. чтобы обоснованно усилить репрессию, чтобы сделать ее беспощадной и, теоретически обосновав больший простор для произвола и реакции, провести в области уголовной политики тот поворот к реакции по всему фронту, который характерен для эпохи империализма, обострившей все противоречия капиталистического общества.

Классическая школа, исходя из принципа «nullum crimen, nulla poena sine lege» (нет преступления и наказания без точного указания в законе) и из принципа наказания-возмездия, пропорционального тяжести содеянного, не могла обосновать усиление репрессии по отношению к рецидивистам и профессиональным преступникам: наказание классической школы при последовательном применении ее принципов должно быть соразмерно тяжести данного конкретного преступного действия, а не опасности преступника, определяемой всей его прошлой деятельностью^[1]. Принцип «nullum crimen» суживал возможности репрессии масштабом данного конкретного преступления. Антропологическая школа отбросила, правда, эти принципы, но своей постановкой вопроса о биологических корнях преступности и о прирожденном (во многих по крайней мере случаях) преступнике фаталистически обрекла борьбу с преступностью на бесплодность. Социологическая школа декларировала отказ от наказания-возмездия, пропорционального тяжести содеянного, от принципа nullum crimen (к нему она, впрочем, скоро вернулась), от чисто биологического понимания корней преступности^[2], «присоединив» к биологической природе преступления социальную его природу.

Этим отказом от принципов своих предшественников и максимальной собственной беспринципностью социологическая школа давала в руки буржуазной уголовной политики ту способность к маневрированию и обосновывала ту возможность произвола и усиление репрессий, в которых нуждался империализм. Вместо наказания-возмездия социологическая школа выдвинула меры социальной защиты, которые должны быть не пропорциональны тяжести преступления, а соответственны опасности преступника, расцениваемого по всей совокупности черт своего характера и своей деятельности. С этой точки зрения рецидивист, совершивший последнюю мелкую кражу, может быть подвергнут длительной изоляции; безработный, не имеющий крова, может быть присужден к изоляции в качестве «бродяги», хотя бы он и вовсе не совершил конкретного, предусмотренного в уголовном кодексе преступления.

С этой же точки зрения нет надобности в стеснительном определении законом и судебным приговором срока применяемого наказания — приговор должен быть неопределенным^[3]. Самое преступление из необходимого для классической школы условия применения наказания превращается только в симптом опасности данного лица.

Теория социологической школы представляет собой тот процесс разложения буржуазной законности (при параллельном усилении репрессии), который характерен для эпохи империализма^[4]. Исходя из этой теории Лист мог сделать тот вывод об усилении репрессии, который сформирован в листовском выступлении на заседании Будапештского общества в 1892 г.: «Мы требуем крепкой целесообразной уголовной политики; мы требуем, чтобы государство, правовой порядок боролись с преступлением и преступностью более целесообразно, более беспощадно, чем до сих пор»^[5].

Социологическая школа свою гибкость в деле приспособления к требованиям империалистической эпохи провела глубже, не ограничиваясь усилением жесткости репрессии. Наряду с основным реакционным началом социологическая школа отразила в своих уголовно-политических предложениях и другую тактику буржуазии эпохи империализма — тактику «либеральную»^[6], выдвигая такие уголовно-правовые институты, как условное осуждение, условно-досрочное освобождение и пр. и предлагая добиваться снижения преступности не только посредством жесткой репрессии, но и путем «либеральных» реформ рабочего законодательства, улучшения жилищных условий и т. п. Разумеется, «либеральная» фраза социологической школы не «снимает» общего реакционного характера этой школы как наличие двух тактик буржуазии и не изменяет основного ленинского положения об общем повороте к реакции, характерном для эпохи империализма^[7].

Все более растущее обострение противоречий империализма, в особенности в условиях фашизма, срывает маски с буржуазных теоретиков. Это произошло и с социологической школой в уголовном праве, открыто пошедшей на службу к германскому фашизму и используемой этим фашизмом наряду с другими уголовно-правовыми теориями для усиления репрессии и оправдания террористического режима.

Как указано будет дальше, гитлеровское правительство использовало теорию социологической школы об опасном состоянии и о мерах социальной защиты, не связанных с конкретным совершенным преступлением для обоснования нового, изданного в конце 1933 г. «Закона против привычных преступников», значительно развязывающего руки не только судье, но и администрации в деле произвольного усиления репрессии; такие правоверные «социологи», как Ашаффенбург, поздравляют фашистов-криминалистов с их «достижениями» в области уголовной политики.

Но самым значительным событием в истории социологической школы нужно считать решение, принятое 10 июня 1933 г. «Советом немецкой группы международного союза криминалистов», союза, бывшего в течение почти полувека мировым организационным центром социологической школы.

В этом решении говорится^[8]: «Сведение политической мысли и воли к единому взгляду на государство национал-социализма дает в осязательной близости возможность планомерной и действительной борьбы с преступлением, чего немецкая группа международного союза криминалистов напрасно требовала в течение десятилетий. Признание крепкого государства достаточно для того, чтобы наказанию в руках судьи и сознании народа вернуть ту энергию и то внимание, которых оно заслуживает, как выражение государственной воли в правовой форме. Ныне государственная власть в состоянии доказать решительность в беспощадном искоренении профессиональной преступности, — решительность бывшую долгое время ей столь мало присущей вопреки хлопотам Международного союза криминалистов о действительной уголовной политике. Связанное с таким признанием государства признание народного единства как основное положение и оправдание всякой государственной деятельности дает новый смысл идее воспитания в применении к наказанию». Далее авторы постановления призывают к отказу от «бесплодных попыток» «исправлений» преступника и призывают к работе в помощь фашистскому государству, видя в этой работе свою важнейшую задачу.

Это постановление для нас важно в том отношении, что оно раскрывает действительный смысл всех разговоров о «плановости» уголовной репрессии в условиях империалистического государства: «плановая» борьба с преступностью — это фашистский белый террор, на службу которому уже открыто пошла социологическая школа. Сущность требований социологической школы представляется в совершенно обнаженном виде: требовать в условиях фашистского режима «решительности в беспощадном истреблении преступлений» означает включиться в общий поток фашистского террора.

В соответствии со своими основными установками социологическая школа подходила и к определению преступления. Как краеугольный камень свой доктрины социологическая школа выставила тот тезис (впрочем, как показано будет ниже, в корне подрываемый построениями той же школы), что преступление — явление социальное. Принс, один из вождей школы, считает этот тезис «высшей истиной»^[9]. Лист формулирует его так: «преступление как социально-патологическое явление слагается из массы отдельных преступлений; и каждое из этих последних есть лишь часть единого социального явления»^[10]. Отличительной чертой этого социального явления от прочих является, по теории социологической школы, его опасность для всего общества, ставящая перед уголовной политикой основную задачу защиты общества.

Уже в таком виде даваемое социологической школой определение преступления позволяет вскрыть классовый характер этой школы. Энгельс писал, говоря о росте преступности в Англии в первой половине XIX в.: «Нас должно удивлять… то, как буржуазия, на которую изо дня в день все более и более надвигается страшная гроза, остается столь спокойной, как она может изо дня в день читать обо всех этих вещах в газетах, не почувствовав, не скажу, негодования на существующий социальный строй, но хотя бы только страха перед его последствиями, страха перед общим взрывом всего того, что изо дня в день проявляется в отдельных преступлениях»^[11]. В эпоху империализма противоречия капиталистического строя обостряются настолько, что у буржуазии, уже не может не усилиться страх в частности перед таким выражением социальных противоречий, как рост преступлений. Опасность и с этой стороны приобретает столь очевидную силу, что устами своих теоретиков империалистическая буржуазия начинает давать формулировки, в которых отражается все растущее сознание этой опасности, невозможность ее замолчать. Дав определение преступления как социально-опасного явления, социологическая школа тем самым сигнализировала буржуазии все растущую опасность преступлений. Как будет показано дальше, из этого определения вытекало установление социологической школой основной линии борьбы с этой опасностью — построение такой уголовной политики, которая в наибольшей степени служила бы целям подавления эксплоатируемых. Но это классовое содержание уголовной политики тщательно маскировалось социологической школой лозунгом защиты «всего» общества от преступлений.

Taк же классовая маскировка проводится социологической школой и в самом определении преступления. Преступление — социальное явление. Но какое именно социальное явление? В чем его корни? На эти вопросы социологическая школа не могла и не желала дать ответа который бы установил, что это «социальное явление» — результат противоречий классового и в частности капиталистического строя, что оно коренится не в отдельных недостатках этого строя и не в «личности» того или иного преступника, а во всей капиталистической системе. В ее основаниях — частной собственности, порабощения и эксплоатации, в непримиримых противоречиях классового капиталистического общества, что оно органически связано с самым существованием капитализма. Преступление — явление социально-опасное, говорила социологическая школа, но при этом вместо того, чтобы показать классовое содержание этой опасности, прикрывала ее фальшивыми фразами об опасности всему обществу, а не интересам господствующего класса капиталистов, и в соответствии с этим ставила отмеченную выше задачу защиты якобы всего общества.

Однако даже в такой, извращающей действительное положение вещей и урезанной форме, социологи не были в состоянии дать «социологическое» определение преступления. Будучи грубыми эклектиками, они в самом понимании преступления скоро пошли на компромисс с классической школой, против которой вначале объявили поход и с которой затем непрерывно искали соглашения как в области законодательных реформ, так и в области теории. Определяя преступление, социологи признали возможность двойственного подхода к предмету и двойственность самого предмета: «Преступление можно рассматривать, — говорит видный французский представитель социологической школы Гарро, — либо как явление социальное, либо как явление юридическое»^[12]. «Как явление юридическое преступление, по Гарро, есть факт, с которым в законодательстве связывается наказание, как последствие и санкция»^[13]. Такое же определение дает Лист: «Преступное деяние (в формальном смысле) есть фактическое отношение, с которым правопорядок связывает наказание как юридическое последствие»^[14], и далее «преступление может быть (по существу) определено как вменяемое противоправное действие, которое вследствие своей особой опасности для строя юридических благ обложено наказанием»^[15].

Сдача позиций классической школы в этих определениях видна сразу. Во-первых, «социологи» принимают формальное определение преступления как деяния, воспрещенного законом под страхом наказания, рассматривая преступление уже не в свете принсовской «высшей истины» о социальной природе преступления, но допуская рядом еще некую формально-юридическую «истину». Во-вторых, сдача позиций проходит и по линии поисков «материального» («по существу») определения: здесь преступление рассматривается только как противоправное действие, т. е. дается нормативистское определение преступления как действия, нарушающего право^[16], и самая пресловутая «социальная опасность» вводится в нормативистское русло опасности, угрожающей «строю юридических благ»; наконец существенным признаком преступления объявляется полагающееся за него наказание, т. е. признак, сугубо формальный, на котором строятся все формальные определения преступления.

Эклектизм «социологов» распространяется в сторону не только классической, но и антропологической школы, с которой, как мы видели выше, «социологи» собрались вести войну не менее грозную, чем с классиками». Впрочем «война» объявлялась по довольно несущественному разногласию: возражая против «чисто» биологического объяснения преступления, социологическая школа отнюдь не возражала против такого объяснения наряду с «социологическим» (а по существу, как показано будет ниже, сама сводила преступление к биологической основе).

Так Лист говорил: «При незначительном внешнем поводе преступление вытекает из самой организации преступника, из глубоко укоренившихся свойств его натуры»^[17]. Если иногда «социологи» признавали параллельное значение биологических особенностей субъекта и «социальной среды»^[18], то наряду с этим у них часто встречается прямое указание на превалирующее значение именно биологических особенностей.

Так один из выдающихся представителей социологической школы позднейшего времени Ашаффенбург сравнительно недавно (1929 г.) писал: «Мои собственные исследования и наблюдения вместе с литературными данными все больнее и больше убеждают меня в том, что социальные отношения во многих случаях дают последний толчок к преступлению, обусловливают его совместно с особенностями личности, но все же собственно причиной является структура личности»^[19]. Бесппринципность и эклектичность трактовки преступления социологическом школой, пытавшейся вульгарно-механически объединитъ, вернее использовать и методы классической школы и методы школы антропологической, официально зафиксирована в резолюции Лиссабонского съезда (в 1897 г.) Международного союза криминалистов, организационно объединявшего представителей социологической школы в большинстве капиталистических стран. В резолюции этой говорится: «Международный союз криминалистов защищает тот взгляд, что как преступление, так и средства борьбы с ним должны быть рассматриваемы не только с юридической, но и с антропологической и социологической точек зрения».

Особенно важное методологическое значение для критики позиций социологической школы имеет эклектическое заимствование ею ряда положений антропологической школы в вопросе о так называемых факторах преступности, вопросе, непосредственно связанном с определением природы преступления.

Под факторами преступности буржуазные криминалисты подразумевают те отдельные причины, которые вызывают совершение преступлений. Попытки отыскать эти причины встречаются у писателей, работавших в самых различных отраслях знания еще с древнейших времен. Попытки эти носили либо чисто метафизический, умозрительный характер, либо были грубо эмпирическими. Нужно отметить, что среди этих попыток часты указания на связь преступности с экономикой, вернее с отдельными, изолированно бравшимися сторонами хозяйственной жизни.

Еще у Древних греков^[20] (у Аристотеля, Платона) и римлян (у Горация и др.) можно найти указания на то, что бедность способствует совершению преступлений. Кое-какие замечания можно найти у писателей эпохи феодализма, в особенности позднего. Так, в частности вопрос о влиянии голода на совершение кражи ставился в плоскость полного освобождения от наказания или применения смягченного наказания: «Каролина»^[21] представляла разрешение этого вопроса на усмотрение суда, знаменитый же юрист того времени Карпцов это положение «Каролины» толковал так, что в этих случаях не может быть полной безнаказанности, но допустимо применение «экстраординарных» (более мягких) мер наказания^[22] и т.д. Накануне Великой французской революции ряд ее глашатаев также отмечает — и иногда довольно резко — связь между преступлением и имущественным положением преступника. Вольтер писал о том, что имущественные преступления — преступления бедняков. У Беккариа эта мысль высказана очень ярко: «Кража обыкновенно является исключительно преступлением нищеты и отчаяния, преступлением той несчастной части человечества, которой право собственности (это страшное и может быть вовсе не необходимое право) не оставило в жизни ничего, кроме одного существования»^[23]. Но если Беккариа, последователь Руссо и предтеча классической школы уголовного права, мог высказать такую смелую мысль, то криминалисты классической школы, выражавшей уголовную политику победившей буржуазии, не только не подвергали сомнению необходимость частной собственности и не ставили в связь с ней совершение преступлений, но, наоборот, всячески старались эту связь скрыть и вообще не ставили вопроса о факторах преступности. Это вытекало из всей концепции классической школы — из ее индетерминизма и отрицания каузальности и закономерности в уголовном праве.

Теория факторов преступности была развита антропологической школой и особенно — школой социологической.

Антропологическая школа, внеся в уголовное право закономерность явлений внешней природы, выставила тезис о биологической обусловленности преступности и в соответствии со своим учением о преступлении как явлении биологическом основным фактором преступности объявила

биологический фактор. Правда, под ударами критики и вследствие упреков в «односторонности» антропологи впоследствии стали признавать и дополнительное значение других факторов, в частности экономического.

Так Ломброзо впоследствии признавал влияние на преступность густоты населения и его миграции, различие укладов города и деревни, урожаев и цен на хлеб, бедности и богатства и т. д.^[24]. Но этим «факторам» Ломброзо придает лишь второстепенное значение, в основу беря биологический фактор и вообще «факторы», лежащие в области естествознания: свое исследование об экономических факторах он заканчивает таким заключением: «Рассматривая все вышеизложенное, мы видим что влияние экономических факторов на преступность населения зависит не только от бедности его, но и от богатства и вообще благосостояния его. Но значение как одной, так и другого часто изглаживается и совсем уничтожается благодаря влиянию расы, климата и тому подобных факторов»^[25].

Дальнейшее развитие теории факторов преступности получила у Ферри, принадлежащего к антропологической школе, но в то же время во многом сходящегося с «социологами»^[26]. Ферри различает три группы факторов. К первой относятся антропологические (или «индивидуальные»), которые Ферри делит на три «подкласса»: а) «все органические аномалии черепа, мозга, внутренностей, чувствительности, рефлекторной деятельности и телесных признаков вообще, а также особенности физиономии и татуировки»^[27], б) «умственные и психические аномалии (особенно аномалии чувства общественности)»; в) «личные признаки преступника, — кроме биологических его свойств, особенностей возраста и пола, — биологически-социальные его свойства, например, гражданское состояние, род занятий, местожительство, классовое положение, образование и воспитание»^[28]. Ко второй группе факторов относятся «физические или космотеллурические» (климат, особенности почвы, смена дня и ночи, времена года, годичная температура и т. п.). Наконец, к третьей группе Ферри относит социальные факторы («густота населения, общественное мнение, нравы и религия, семейный строй и школьный режим, состояние промышленности, алкоголизм, экономический и политический строй» и т. п.^[29] Однако при всей пестроте этих «факторов», в которых к антропологическим отнесены род занятий и классовое положение, а в ряду социальных под одну гребенку подстрижены «школьный режим» и экономический и политический строй^[30], примат принадлежит биологическому фактору — без него ни физические, ни социальные факторы объяснить преступления не могут^[31].

Наиболее полно теория факторов преступности была разработана социологической школой^[32]. В основу классификации факторов большинством «социологов» была принята дуалистическая схема Листа, упоминаемая выше: «Я бы хотел, — говорит Лист, — формулировать наш символ веры таким образом, что мы должны рассматривать преступление как необходимый продукт окружающего преступника общества и хозяйственных отношений, с одной стороны, и с другой — особенностей личности преступника, которые частью являются прирожденными, частью — приобретенными в развитии и жизненной его судьбе»^[33]. По существу эта схема не отличается от схемы Ферри; здесь мы также видим три группы «факторов» — индивидуальных, физических и социальных, с той разницей, что физические и социальные сведены в одну группу^[34]. И в этой схеме, несмотря на подчеркивание Листом важности экономических факторов, главная роль отводится биологическому фактору: выше было приведено признание этого обстоятельства виднейшим в наше время последователем Листа — Ашаффенбургом. И сам Лист часто отводит решающую роль «антропологическому фактору»: так например, возражая против трехчленного деления факторов (и справедливо называя его «беспорядочным перечислением, а не определением»), Лист утверждает, что влияние жары на рост половых преступлений говорит о решающей в данном случае роли не физического (как у Ферри), а «антропологического фактора», ибо «отдельные индивиды на действие жары в своей волевой жизни реагируют совершенно различным образом»^[35]. В другом месте Лист говорит о том, что «уголовная политика, опираясь на результаты уголовной социологии, имеет в виду бороться с преступлением в его биологических корнях в личности; преступника, в индивидуальных мотивах, приведших его к преступлению»^[36]. Таких частных замечаний и общих утверждений приоритета «биологического фактора» над «социальным» в работах криминалистов социологической школы можно найти сколько угодно.

«Факторы, исследуемые буржуазными криминалистами, многочисленны и разнообразны, начиная от времен года и кончая упомянутыми выше в сноске 34 познышевскими служебными и семейными неприятностями. Остановимся вкратце на некоторых, наиболее «ходких» факторах.

Временам года и связанным с ними температурным колебаниям по данным уголовной статистики соответствуют изменения в росте преступлений в зависимости от характера этих преступлений. Так, имущественные преступления растут в холодное время: года и падают в теплые месяцы; преступления против личности показывают обратную тенденцию. Фойницкий по данным французской статистики за 35 лет вычислил, что в период от октября по март число краж составляет 54,1 % всего годового числа краж, а в период от апреля по сентябрь — 45,9%^[37]. По Ашаффенбургу в Германии в летние месяцы число краж ниже среднегодового числа на 5—10%, в зимние же месяцы — выше среднегодового количества на 10—20%^[38] и т. д. Наоборот, преступления половые во Франции (с 1827 по 1869 г.) по Ашаффенбургу и Ферри дают в зимние месяцы 41%, а в летние — 59% всего годового числа половых преступлений^[39]. В. Германии тяжкие телесные повреждения в зимние месяцы ежедневно дают 85% среднесуточного числа этих преступлений, а в летние — 115%^[40].

Но уже сами буржуазные криминалисты подорвали специфическое «физическое» значение этого явления, указав, что здесь дело не в изменении температуры, повышающей или понижающей возбудимость субъекта, а в соответствующем изменении хозяйственных отношений — в более тяжелых условиях питания, жилища зимой, вызывающих рост имущественных преступлений, в летних полевых работах, создающих более «благоприятные» условий для изнасилования и пр. Независимо от неправильности и такого объяснения, вырывающего отдельные «факторы» хозяйственной жизни, роль «температурного» фактора это объяснение достаточно аннулирует.

Возьмем другой фактор — расу и национальность. Ломброзо, как и следовало ожидать, о роли расы и национальности в совершении преступлений высказывается крайне резко и определенно, говоря, например, что «цыгане могут служить олицетворением преступной расы с ее страстями и порочными наклонностями»^[41]. Несколько осторожнее в этом отношении Ашаффенбург, который указывает, что «едва ли мы в настоящее время можем найти чистые расы», так что «установление расовых особенностей в области преступности едва ли возможно»^[42]. Тем не менее Ашаффенбург и эту сомнительную возможность пробует использовать, утверждая, например, что «преступность евреев вообще — и довольно заметно — ниже, преступности христиан»^[43], и далее: ≪Связь между происхождением от данной этнической группы и такими проступками, как нанесение оскорблений, вполне возможна»^[44]. «Расовые особенности» преступности евреев «подвели» голландского криминалиста Суэрмондта, производившего (в 1924 г.) исследование преступности в Голландии. Суэрмондт нашел, что в то время как для христианского населения Голландии характерны преступления, совершаемые при помощи насилия, для еврейского населения характерны преступления, совершенные посредством обмана. Но когда автор в своем исследовании коснулся Амстердама, то статистика привела его к противоположным выводам. Чтобы объяснить это обстоятельство, Суэрмонду пришлось дать объяснение, как раз опровергающее роль расы как фактора преступности: пришлось указать, что в Амстердаме евреи занимаются главным образом не торговлей, как в остальной Голландии, а работают в алмазношлифовальной промышленности в качестве рабочих. Итак, иное социальное положение

лиц данной расы меняет лицо преступности, якобы характерной для данной расы.

Расовая теория преступности используется самым широким образом буржуазией для раздувания расовой и национальной вражды в целях расслоения пролетарского революционного движения и большего закабаления наиболее отсталых частей пролетариата. Это ярко выступает в теории якобы повышенной «негритянской преступности»; пользуясь этой теорией, американский империализм оправдывает угнетение негритянских трудящихся масс и при помощи желтой «американской федерации труда» пытается натравливать белых рабочих на рабочих негров^[45]. Этот пример показывает, как теория факторов служит для империализма средством усиления подавления пролетариата и является одним из конкретных gоказателей реакционности антропологической и социологической школы.

Еще более ярко выступает реакционная политическая роль «расовой» теории в идеологии фашизма, особенно немецкого, нашедшей свое выражение и в уголовно-правовом «творчестве» германских фашистов. Связь этой «теории» с ломброзианством бросается в глаза при чтении книги Гитлера «Моя борьба», книги, играющей роль корана для фашистов и поражающей своей полной безграмотностью и тупостью, переплетающимися с бешеной злобой против революции. В этой книге Гитлер высказывает между прочим такую мысль, почерпнутую у Ломброзо, хотя и обывательски исковерканную: «Основные черты характера каждого человека заложены в нем конечно от рождения. Родившийся эгоистом останется им навсегда. Родившийся идеалистом тоже так или иначе идеалистом и останется. Однако надо иметь в виду и то, что между двумя группами людей с резко выраженными характерами стоят миллионы и миллионы людей с очень неопределенными и неясно выраженными чертами характера. Прирожденный преступник, разумеется, был и останется преступником». Эта позаимствованная у Ломброзо, достаточно подержанная теория «прирожденного преступника» тесно увязывается со всей расовой теорией, фашистов. Предназначенная в демагогических целях служить прикрытием для классовой борьбы, быть одним из средств военной маскировки в классовой борьбе, расовая теория фашизма ставит с гораздо большей остротой вопрос о «высшей» и «низшей» pacax, чем это ставила в свое время антропологическая школа. Если последняя под видом подавления «низшей расы», преступников, проводила требование подавления сопротивления эксплоатируемых, то гитлеровская «расовая теория» под видом подавления «высшей» арийской расой других рас, неарийцев и в первую очередь евреев и славян, требует — и стремится всячески осуществлять это требование — подавления революционного движения — не только внутри Германии, но и во всем мире и интервенции против СССР.

Вопрос о перспективах подавления «высшей» расой «низшей» применительно к германской агрессии во внешней политике блестяще анализируется т. Сталиным в его историческом докладе на XVII съезде партии: «Третьи думают, — говорит т. Сталин, — что войну должна организовать «высшая раса», скажем, германская «раса», против «низшей расы», прежде всего против славян, что только такая война может дать выход из положения, так как «высшая раса» призвана оплодотворять «низшую» и властвовать над ней. Допустим, что эту странную теорию, которая так же далека от науки, как небо от земли, — допустим, что эту странную теорию перевели на практику. Что из этого может получиться? Известно, что старый Рим точно так же смотрел на предков нынешних германцев и французов, Как смотрят теперь представители «высшей расы» на славянские племена. Известно, что старый Рим третировал их «низшей расой», «варварами», призванными быть в вечном подчинении «высшей расе», «великому Риму», причем — между нами будь сказано — старый Рим имел для этого некоторое основание, чего нельзя сказать о представителях нынешней «высшей фасы». А что из этого вышло? Вышло то что неримляне, т. е. все «варвары» объединились против общего врага и с громом опрокинули Рим. Спрашивается: где гарантия, что претензии представителей нынешней «высшей расы» не приведут к тем же плачевным результатам? Где гарантия, что фашистско-литературным политикам в Берлине посчастливится больше, чем старым и испытанным завоевателям в Риме? Не вернее ли будет предположить обратное?»^[46].

Под знаком защиты «высшей» арийской «расы» фашистами проводится и реформа германского законодательства и разработка уголовно-правовой теории. Дофашистское уголовное право империалистической Германии уже не удовлетворяет гитлеровских юристов: оно кажется им слишком «либерально-индивидуалистичным», «гуманным» и т. д., т. е. слишком связанным с принципами буржуазной демократии. В частности фашистские криминалисты сокрушаются по поводу того, что немецкому уголовному праву «была нужна защита единства крови, расы и судьбы немецкого народа»^[47]. В проекте фашистского уголовного кодекса, доложенном прусским министром юстиции Кэррлем лейпцигскому съезду юристов, вопросу о «защите расы» посвящен специальный раздел^[48]. Среди «преступлений против расы» видное место занимает «смешение расы», которое трактуется как «расовая измена». Наказуемым предлагается признать не только половую связь немца с «неарийцем», но даже танец немецкой женщины с негром в публичном месте.

Вся эта «биология», вносимая немецкими фашистами в свое уголовное право, поставленная на службу острейшей классовой борьбы буржуазии и долженствующая прикрыть все более обнажающуюся классовую озлобленность буржуазной репрессии^[49], показывает еще раз реакционность биологических теорий в уголовном праве. Впрочем, нужно подчеркнуть, что наличие в фашистских уголовно-правовых настроениях густой ломброзианской струи вовсе не означает какого-либо возрождения ломброзианской школы в фашистском уголовном праве или создания какой-нибудь новой фашистской биологической теории преступления: фашизм бессилен создать нечто новое и цельное. Он, как уже сказано было выше, судорожно хватается за осколки старых теорий, склеивая их как попало или вовсе даже не пытаясь связать их в одно целое.

Сами фашистские криминалисты вынуждены это признать. Так например, Гемминген в своей тощей брошюре пишет, что к поддержке фашистского движения в национал-«социалистической» литературе «привлекались люди различнейших времен и направлений», причем в их писаниях использовалось все: «От Канта — этический ригоризм, от Фихте — патриотический взлет, от Гегеля — абсолютность идеи государства, от Ницше — мысль о вожде, от Савиньи — вера в народный дух, от Фридриха Великого — мысль о служении»^[50]. В другом месте Гемминген говорит, что «такие люди, как Наглер (представитель классической школы), с одной стороны, и Ашаффенбург (представитель социологической школы) с другой, поздравляли молодое (т. е. фашистское. — Г. В.) поколение с его стремлениями, делая лишь оговорку, что надо надеяться, что молодое вино отстоится»^[51].

И действительно, наряду с приведенным выше «биологизированием» уголовного права, наряду с теорией расы и прирожденного преступника, фашистское уголовное право, разрабатывается такими неоклассиками как Зауэр. Гемминген, ссылаясь на «самого» Гитлера, утверждает, что наказание основано только на свободе воли^[52], что наказание неизбежно должно быть возмездием^[53] и т. д.

Вся эта теоретическая мешанина свидетельствует о том, что, преследуя одну задачу — обосновать любыми отрывками любых буржуазных теорий террористическую репрессию, фашистская уголовно-правовая идеология обнаруживает свою гнилостность, свое бессилие, отражая общую слабость современной буржуазии. «…Победу фашизма в Германии, — говорит т. Сталин, — нужно рассматривать не только как признак слабости рабочего класса и результат измен социал-демократии рабочему классу, расчистившей дорогу фашизму. Ее надо рассматривать также как признак слабости буржуазии, как признак того, что буржуазия уже не в силах властвовать старыми методами парламентаризма и буржуазной демократии, ввиду чего она вынуждена прибегнуть во внутренней политике к террористическим методам управления…»^[54].

Расовая теория вообще и расовая теория преступности, как это показано на примере с фашистскими уголовно-правовыми писаниями, является одним из показателей сочетания внутренней слабости и терроризма как в практике, так и в теории фашизма. Вместе с тем она показательна и в другом отношении: она ярко показывает, как рассуждения о том или ином «факторе» (в данном случае о расе) могут быть использованы при попытках обосновать усиление репрессии в связи с общим усилением империалистической реакции.

Следующий, весьма в буржуазной литературе популярный фактор — это пол. Исходя из довольно очевидной «истины», что преступления совершаются либо мужчинами, либо женщинами, буржуазные криминалисты пытаются найти «спецификум» женской преступности и объяснить его половым различием. Ломброзо и его школа, считая, что женщина по своим анатомо-физиологическим признакам стоит ниже мужчины (мозг женщины весит меньше, в нем меньше серого вещества и т. д.)^[55] и поэтому должна быть преступнее мужчины, столкнулись однако со статистикой, показавшей меньшую преступность женщин. Так например, в Германии за 1900 г. осужденные женщины составляли только 18,3% всех осужденных^[56]. Выход из этого противоречия школой Ломброзо был найден в том, что проституция является тем же выражением, преступных наклонностей, что и преступность: «Проституция есть специфическая форма женской преступности»^[57] — а преобладание женщин среди проституток — обстоятельство бесспорное. В действительности же особенности женской преступности (ее меньший общий процент и, с другой стороны, возрастание этого процента, особенно в промышленных центрах и т. п.) вытекают из положения женщины в капиталистическом обществе^[58], из особых форм ее эксплоатации из процесса все большего втягивания женщины в промышленность и т. д., а отнюдь не из-за анатомо-физиологических свойств женщины. Эти анатомо-физиологические свойства существенны в том смысле, что в некоторых преступлениях женщина играет особую роль, например, при наказуемости аборта, совершенного матерью: только женщина может быть субъектом этого преступления и т. д., но и здесь не пол является «фактором» преступности, а те условия классового эксплоататорского общества, которые вызывают, с одной стороны, совершение абортов, а с другой — включают такие поступки в число преступлений.

Точно так же и другие «индивидуальные» факторы при ближайшем рассмотрении теряют свою «индивидуальность» — алкоголизм, дегенерация и другие аномалии являются «социальными болезнями», вытекающими из противоречий капиталистического строя^[59].

Но и в вопросе о социальных, в том числе экономических, факторах преступления теория факторов не давала правильного ответа. Из этих факторов особое внимание буржуазных криминалистов и статистиков привлекали такие факторы, как цены на хлеб, реже — кризисы и безработица (о которой будет сказано особо). Вопрос о связи между ценами на хлеб и имущественными преступлениями долгое время был излюбленным вопросом буржуазных авторов. Так Майер делал такое заключение: «В период с 1835 по 1861 г. в Баварской области по сю сторону Рейна каждое вздорожание цен на хлеб на 6 пфеннигов вызвало лишнюю кражу на каждые 100 000 жителей и, наоборот, каждое понижение хлебных цен на 6 пфеннигов устраняло по одной краже на то же число жителей»^[60].

Впрочем, такой автоматизм влияния хлебных цен на преступность был впоследствии забракован и буржуазной наукой и вместо хлебных цен на сцену выступила общая экономическая конъюнктура (Г. Мюллер, Конрад и др.), учитывавшая влияние на преступность экономического подъема и депрессии, безработицы и т. п. Но и в такой форме теория факторов сводила вопрос к вульгарному «экономизму».

Теория факторов преступности получила широкое распространение среди буржуазных криминалистов, работы которых проникли в советскую уголовно-правовую литературу. При этом надо отметить, что эту теорию приняли даже представители «классического» направления, углубив этим свою эклектичность и научную беспринципность. Жижиленко, например, пробует так объяснить свое «впадение в ересь» социологической школы: науке уголовного права пришлось-де «под напором новых течений… несколько изменить круг тех вопросов, которые до тех пор подлежали ее изучению»^[61]. Жижиленко воспринимает самую теорию факторов преступности у Листа, а классификацию этих факторов — у Ферри, по существу совпадающую, как показано было выше, с классификацией того же Листа, а восприняв это «теоретическое наследство», расписывает «факторы» по обычному у буржуазных криминалистов трафарету — температура воздуха, образование и невежество, азартные игры и театр, цивилизация и религия и т. д. Среди рассуждений о значении того или иного фактора у Жижиленко, как и у всех «факторовцев», попадается не мало, как принято говорить, «перлов», из которых, впрочем, некоторые далеко не столь политически невинного характера, как «приятные» и «неприятные факторы» Познышева; таково, например, утверждение, что «материальное благосостояние» человека зависит от полученного им образования (с. 34); далее, говоря о таком факторе преступности, как «особенности государственного и социального строя (социальный строй — один из факторов, наряду с кино и азартными играми), вытекающие из неправильного или ненадлежащего разрешения задач современной культуры», Жижиленко, имея в виду буржуазное государство, полагает, что эти явления вовсе не представляются «теневыми сторонами современной социальной жизни». Хотя буржуазное государство и капиталистический строй для Жижиленко отнюдь не «теневая» сторона современной социальной жизни, но взрощенная этим строем теория факторов преступности не особенно радует «склонившегося» к ней профессора Жижиленко: «Существуют, очевидно, — догадывается Жижиленко, — законы, управляющие этим явлением. Современная наука еще не настолько продвинулась вперед в данной области, как, впрочем, в других областях социологии, чтобы наметить их». Жижиленковская «современная наука», видимо, дальше Листа не идет. О том, что Маркс, Энгельс, Ленин и Сталин «кой-что» «наметили» в общественных науках и «кой-какие» законы развития общественных явлений установили, по крайней мере, настолько, чтобы, исходя из этих законов, волею пролетариата перестроить в корне человеческое общество, — об этом Жижиленко не подозревает или, вернее, от этого умышленно отворачивается; естественно и в вопросе о причинах преступлений Жижиленко «скромно» молчит о том, что марксистско-ленинская теория дает исчерпывающий ответ на вопрос о причинах преступления.

Нужно однако признать, что откровенно чужой Жижиленко представляет собою меньшую опасность на внешней идеологическом фронте, чем те буржуазные криминалисты, которые, прикрываясь марксистской фразеологией и словами об отрицании теории факторов преступности, фактически протаскивают эту теорию в своих работах. Так Трайнин, выставляя декларативный тезис о том, что путь «поисков относительно роли отдельных изолированных факторов» является «методологически невыдержанным», что необходимо «сведение всей системы разнородных причин преступности к их единому социальному первоисточнику»^[62], по существу развивает именно точку зрения теории факторов преступности. Уже в этом декларативном тезисе дело сводится не к тому, чтобы отрицать существование отдельных факторов преступности, а только к тому, чтобы сводить эти отдельно существующие факторы к единому первоисточнику; задача таким образом переносится только в плоскость того или иного рассмотрения вопроса, а не в плоскость отрицания действительного существования отдельных факторов преступности. Но и в этой «умозрительной» плоскости Трайнин напрасно прикрывается диалектическим материализмом. Весь его диалектический материализм ограничивается тем, что ой ставит своей задачей «выявить законы движения преступности»^[63]. Разумеется, преступления нужно изучать в их динамике, но это еще не опровергает теории факторов преступности и сам Трайнин дает тому блестящий пример. В девяти параграфах он рассматривает преступность в связи с хлебными ценами, полагая, что «сопоставление движения хлебных цен с движением преступности… также может служить убедительной иллюстрацией решающего влияния на преступность факторов социальных»^[64]. В результате «сопоставления» Трайнин заявляет, что «эти данные подтвердили подчиненность движения преступности колебаниям урожайных лет» (разрядка моя. — Г. В.), что «и в Германии определенно сказывается решающее значение хлебных цен» (разрядка моя. — Г. В.)^[65]. Итак, хотя все в непрерывном движении: цены на хлеб движутся, преступления движутся, но «критика» теории, факторов подвигается у Трайнина весьма слабо: динамика не спасает его от самого вульгарного признания подчиненности движения преступлений отдельному «фактору» —хлебным ценам, от признака, решающего значения этого отдельного фактора.

Однако и из необходимости изучать преступления в их движении Трайнин делает исключение и не случайное: стоя по существу на позициях социологической школы с ее теорией факторов преступности Трайнин неизбежно должен следовать методологической путанице этой школы в вопросе о значении биологических свойств преступника и изучении личности преступника: «Изучение психофизической структуры правонарушителя, — говорит Трайнин, — остается существенной задачей криминологических исследований, как не теряют значения индивидуальная психология и физиология с признанием доминирующей роли производственных отношений»^[66]. Трайнин оговаривается только, что это психо-физическое изучение не даст ключа к тому, чтобы изучить движение преступлений. Итак, только движения преступлений — увеличения, скажем, числа краж, мошенничеств и т. д. — не познать путем, психофизического исследования отдельных преступников (для этого у Трайнина, как мы видим, есть хлебные цены). Но познание причин совершения преступления — может ли оно быть достигнуто путем изучения «психо-физической структуры правонарушителя»? На этот вопрос Трайнин дает положительный ответ, признавая такое изучение криминологическим, т. е. имеющим целью установление причин преступности, и проводя параллель с физиологией, которая не теряет своего значения… «с признанием доминирующей роли производственных отношений».

У другого псевдомарксиста, Пионтковского, постановка вопроса о факторах преступности в основном такая же, как и у Трайнина. Сначала выдвигаются декларативные положения о том, что теория факторов преступности социологической школы — теория неправильная, «вульгарно-(метафизически)- материалистическая»^[67], что «плюралистическому объяснению причин преступности, с точки зрения марксизма, необходимо противопоставить диалектическо-материалистическое или, кратко выражаясь (!), диалектическое объяснение причин преступности капиталистического общества»; далее идет плохо замаскированная теория факторов. Во-первых, Пионтковский не отрицает «многообразия факторов преступности» и только ставит их «в причинную связь с производственными отношениями». При этом производственные отношения трактуются вне классовой борьбы: «Все социальные факторы преступности являются в конечном счете производными от экономического фактора — производственных отношений капиталистического общества» — говорит Пионтковский^[68]. Таким образом у Пионтковского преступления вызываются рядом отдельных многообразных факторов, стоящих в причинной связи с основным экономическим фактором, без связи с классовой борьбой и классовыми противоречиями, в действительности порождающими преступления. Уже это одно делает его «теорию» одним из вариантов теории факторов преступности, развиваемой социологической школой, уже это одно показывает, что диалектического материализма, или, по Пионтковскому, «кратко выражаясь», диалектики в его теории нет ни на грош.

Во-вторых, эта методология определяет собою и отношение автора к конкретным формам преступности. Так, об имущественных преступлениях в условиях диктатуры пролетариата Пионтковский говорит: «Деклассация благодаря событиям революции части городской мелкой буржуазии, части пролетариата и крестьянства, образование из части старой буржуазии деклассированной «люмпен-буржуазии» приводит к образованию кадров лиц, которые под влиянием обострения давления экономических условий вступают на преступный путь в борьбе за существование, образуют преступные шайки, растут грабежи, разбои, бандитизм»^[69]. Здесь замечателен процесс деклассации части пролетариата и крестьянства, образующей преступные шайки: это звучит так, как будто речь идет не о переходном к коммунизму периоде, а о периоде «первоначального накопления капитала»! Но не менее замечательно и то, что кражи, грабежи и разбои объясняются в наших условиях «давлением экономических условий», вынуждающих в борьбе за существование красть и грабить. Ни звука о классовой борьбе, «экономический фактор» — и только — господствует безраздельно. Естественно, если кражи всякого имущества при советской власти объясняются «экономикой» — «бедственным» экономическим положением части пролетариата и крестьянства, то и исчезновение имущественных преступлений обусловлено «подъемом экономического уровня масс». Это должно будет повлечь за собою постепенное отмирание имущественной преступности^[70]. Не менее красочно и выдержанно в духе теории факторов социалистической школы пишет Пионтковский о преступлениях против личности: конечно, у Пионтковского, как и у других «социологов», «алкоголизм выступает… в качестве мощного фактора преступлений против личности»^[71]; в частности, Пионтковский устанавливает «мощность» этого фактора в области половых преступлений; возражая против попытки Лафарга объяснить рост растлений в периоды «преуспеяния» в капиталистическом обществе.

Пионтковский против Лафарга блокируется с «социологом» Ашаффенбургом и в согласии с ним объясняет этот рост растлений «косвенным влиянием экономического фактора: период экономического подъема сопровождается обычно возрастанием потребления алкоголя, которому принадлежит существенная роль среди причин (подчеркнуто мной. — Г. В.) половых посягательств»^[72]. Если алкоголизм — «фактор», то и его ликвидация — тоже «фактор». «Ликвидация алкоголизма и устранение экономических препятствий к заключению браков будут являться факторами, определяющими в развивающемся социалистическом обществе понижение и этой, вообще немногочисленной, преступности»^[73] Как мы видим, у Пионтковского в смысле последовательно проведенной теории факторов преступности — все в порядке: вырывается одна изолированная группа преступлений и связывается с изолированным фактором — бедностью, алкоголизмом; для драпировки под марксизм каждая такая операция сдабривается «экономическим фактором» — и борьба с теорией факторов этим заканчивается. Эти примеры можно было бы умножить, но достаточно и приведенных. Так Пионтковский, якобы отрицая теорию факторов, в действительности протаскивает ее под марксистским флагом.

Во всех своих модификациях, — признается ли главенство экономического фактора или какого-либо другого, или параллельное действие нескольких факторов, — теория факторов преступности никоим образом не может считаться научной теорией^[74].

Рассматривая значение отдельных явлений человеческой деятельности, теория факторов пользуется приемами формальной логики: «Логика, формальная… берет формальные определения, руководясь тем, что наиболее обычно или что чаще всего бросается в глаза, и ограничивается этим. Если при этом берутся два или более различных определения и соединяются вместе совершенно случайно… то мы получаем эклектическое определение, указывающее на разные стороны предмета и только»^[75]. Именно так поступают буржуазные криминалисты, когда берут, например, для определения «фактора» имущественных преступлений такой «фактор» как бедность или «профессия»: «наиболее обычно» и «наиболее бросается в глаза» то обстоятельство, что неимущий вследствие нужды чаще совершает кражу, чем материально обеспеченный человек; с другой стороны, так же наиболее обычно и наиболее бросается в глаза то, что купец скорее совершит такое преступление, как злостное банкротство или подлог векселя, чем рабочий. Но дальше формального и эклектического определения, указывающего только на разные стороны предмета, такое определение факторов преступности не идет.

Теория факторов, как и многие другие идеалистические и эклектические теории, искусственно выдергивает отдельные явления. «Она, — говорит Плеханов, — расчленяет деятельность общественного человека, превращая различные ее стороны и проявления в особые силы, будто бы определяющие собою историческое движение общества»^[76]. Благодаря такому абстрагированию отдельных явлений «различные стороны общественного целого принимают вид обособленных категорий, а различные проявления и выражения деятельности общественного человека — мораль, право, экономические формы и пр. — превращаются в нашем уме в особые силы, будто бы вызывающие и обусловливающие эту деятельность, являющиеся ее последними причинами»^[77].

Действительно научный метод — метод диалектического материализма — требует совсем иного подхода. Ленин в своем конспекте гегелевской «Науки логики» дает по этому вопросу ряд глубоких и исчерпывающих положений. «Отдельное бытие (предмет, явление, etc), — говорит Ленин, — есть (лишь) одна сторона идеи (истины). Для истины нужны еще другие стороны действительности, которые тоже лишь кажутся самостоятельными и отдельными (особо для себя существующими). Лишь в их совокупности и в их отношении реализуется истина»^[78]. В другом месте конспекта Ленин материалистически формулирует мысль Гегеля: «Совокупность всех сторон явления, действительности и их (взаимо-)отношения — вот из чего складывается истина»^[79], и дальше, оценивая гегелевскую диалектику и отбрасывая в то же время идеалистическую сторону учения Гегеля, его «мистицизм и пустой педантизм», Ленин говорит: «Но гениальна основная идея: всемерной, всесторонней, живой связи всего со всем и отражения этой связи — материалистически на голову поставленный Гегель — в понятиях человека, которые должны быть также обтесаны, обломаны, гибки, подвижны, релятивны, взаимосвязаны, едины в противоположностях, дабы обнять мир»^[80]. Ленин всячески подчеркивает необходимость полной всесторонности взаимосвязи изучаемых явлений: «Необходима связь, объективная связь всех сторон, сил, тенденций etc данной области явлений»^[81]. Наиболее полно эту необходимость формулирует Ленин в другой работе, где противопоставляет формальной логике логику диалектическую: «Логика диалектическая требует того, чтобы мы шли дальше. Чтобы действительно знать предмет, надо охватить, изучить все его стороны, все связи и «опосредствования». Мы никогда не достигнем этого полностью, но требование всесторонности предостережет нас от ошибок и от омертвения»^[82]. Именно это правило совершенно игнорируется теорией факторов преступности, изучающей ту или иную отдельную область преступлений в связи с тем или другим отдельным фактором, причем, как мы видели выше, и эта изолированная связь чаще всего бывает весьма сомнительного свойства. Отсюда и все ошибки теории факторов и ее действительное омертвение, скрыть которую не могут буржуазные криминалисты^[83].

Итак ленинские положения показывают нам, что действительно научная методология в изучении общественных явлений, а следовательно и преступности, требует изучения всех сторон явления, взятых к тому же не в отдельности, а в их взаимосвязи. Однако эта взаимосвязь вовсе не то бессодержательное «взаимодействие», которое проповедуют эклектики всех мастей. Эта мысль иллюстрируется Лениным на приводимом Гегелем примере взаимоотношения нравов и законодательства у спартанцев: «Так например, если мы будем считать нравы спартанского народа следствием его законодательства, и, обратно, последнее следствием первых, то мы будем, может быть, иметь правильный взгляд на историю этого народа, но этот взгляд не удовлетворит вполне ума, потому что мы с помощью такого объяснения не поймем ни его законодательства, ни его нравов. Понять это можно будет только тогда, если мы постигнем, что обе стороны отношения, как и все прочие особые стороны, которые вошли в жизнь и в историю спартанского народа, вытекали из того понятия, которое лежало на основе их всех»^[84]. К другому месту из Гегеля Ленин делает примечание: «Только взаимодействие — пустота»^[85].

Таким образом не пустое «взаимодействие факторов», а такая связь между явлениями, которая сводит все «отдельные стороны» к целому («понятию», по идеалистической терминологии Гегеля), лежащему в основе всех явлений, только такая связь действительно раскрывает природу данного общественного явления.

Это «лежащее в основе целое позволяет найти ведущее звено в данной цепи явлений. Не тот или иной «фактор преступности» — будь то «экономический» или «индивидуальный» или «моральный» фактор — могут объяснить «преступность», а сведение преступлений к их основе, лежащей в противоречиях классового общества, в частности — капиталистического общества с его основным институтом частной собственности, эксплоатацией трудящихся и непримиримой классовой борьбой.

Преступление, как одно из наиболее острых противоречий капиталиcтического строя, должно изучаться в конкретной обстановке классового общества, с учетом условий и особенностей каждого данного отрезка времени во всей их разносторонности. «Развертывание всей совокупности моментов действительности NB — сущность диалектического познания», — говорит Ленин^[86] и в другом месте: «Диалектическим методом — в противоположность метафизическому — Маркс и Энгельс называли не что иное, как научный метод в социологии, состоящий в том, что общество рассматривается как живой, находящийся в постоянном развитии организм, (а не как нечто механически сцепленное и допускающее поэтому всякие произвольные комбинации отдельных общественных элементов), для изучения которого необходим объективный анализ производственных отношений, образующих данную общественную формацию, исследование законов ее функционирования и развития»^[87] и наконец: «Диалектика требует всестороннего учета соотношений в их конкретном развитии, а не выдергивания кусочка одного, кусочка другого»^[88].

Конкретным примером всей ложности теории факторов преступности, «выдергивающей кусочек одного, кусочек другого», может служить вопрос о значении безработицы для преступлений в условиях переходного от капитализма к коммунизму периода. При всем глубоком отличии преступлений при диктатуре пролетариата метод изучения их, разумеется, должен применяться тот же, что и при изучении преступлений капиталистического общества, и «теория факторов» оказывается также неприложимой.

С точки зрения теории факторов увеличение безработицы вызывает рост преступлений, в частности — имущественных и в особенности — краж, а уменьшение безработицы — уменьшение числа этих преступлений.

В СССР нет безработицы. «Одно из основных завоеваний пятилетки в четыре года состоит в том, что мы уничтожили безработицу и избавили рабочих СССР от ее ужасов»^[89], — говорит т. Сталин. «У нас, в СССР, рабочие давно уже забыли о безработице. Года три тому назад мы имели около полутора миллионов безработных. Вот уже два года, как уничтожили мы безработицу. И рабочие успели уже забыть за это время о безработице, об ее гнете, об ее ужасах»^[90].

Наблюдаем ли мы параллельное автоматическое снижение имущественных преступлений, если не полное их исчезновение? Статистика говорит иное, а политический анализ действительности объясняет данные статистики. Эти данные приведены в статье т. Шляпочникова^[91], специально показывающей на примере с безработицей всю ложность теории «факторов преступности». Если ограничиться хотя бы цифровыми данными, касающимися кражи, то мы получаем за время с 1923 по 1926 г. возрастающую кривую. Так в РСФСР (без автономных республик) число осужденных за кражи равнялось в 1928 г. 132614, в 1929 г. — 78 976, в 1930 г.— 68787, в 1931 г. — за одно только первое полугодие — 96 835. Выпадение «фактора» безработицы, как видно, не может объяснить явления, обратного тому, чего можно было бы ожидать с точки зрения теории факторов преступности. Марксистско-ленинская же методология дает четкое объяснений и в этом случае: не стоящие в причинной зависимости от изолированного фактора безработицы кражи неизбежно должны увеличиваться в числе с обострением классовой борьбы, имеющей место в рассматриваемый период. Особенно ярко это можно видеть, если из недифференцированной массы краж «вообще» выделить кражи, являющиеся посягательством на общественную собственность. Разделяя кражи у частных лиц и кражи, совершенные в основном в обобществленном секторе^[92], т. Шляпочников дает такие цифры по Москве: по первой группе краж в IV квартале 1930 г. — 2 364 осужденных, в I квартале — 1931 г. — 2056, во II квартале 1931 г. — 2150 и в III квартале 1931 г. — 1 857. По второй группе краж было осуждено в соответствующие кварталы 918, 1 010, 1 445, 1 933 человека. Другими словами общее увеличение этих цифр проходит по группе краж в обобществленном секторе за счет уменьшения «частной» кражи. Если в этих цифрах отражается не только число совершенных преступлений, но и усиление

борьбы судебных органов и органов расследования против посягательств на общественную собственность, то все же бесспорным: является то, что ликвидация безработицы краж не ликвидировала и не уменьшила их числа.

С позиций же марксистско-ленинской методологии неравномерный и противоречивый рост в отдельных районах, в отдельные периоды и на отдельных участках социалистической стройки посягательств против общественной собственности вообще и краж в частности совершенно ясен. Это с чрезвычайной яркостью выступает из глубокого анализа, данного т. Сталиным посягательствам на священную и неприкосновенную социалистическую собственность в его докладе на январском пленуме ЦК и ЦКК 1933 г.^[93]

Нам в этом анализе необходимо еще раз подчеркнуть, что хищения социалистической собственности есть главная на данном этапе форма классовой борьбы, сопротивления умирающих классов, что (как вывод для критики теории факторов) преступления надо изучать в их неразрывной связи с классовыми противоречиями, классовой борьбой, со всей структурой классового общества на данном историческом отрезке его существования, в его развитии и его конкретных чертах. Этот вывод решительно отметает теорию «факторов преступности»: из приведенного материала совершенно ясно, что не наличие или ликвидация такого отдельного «фактора», как взятая нами для примера безработица, определяет собой наличие или отсутствие, падение или рост и характер роста «имущественных» преступлений.

Далее теория факторов преступности методологически исходит из теории каузальности, с той ее механичностью, которая вообще свойственна позитивизму. Лист, например, всю свою теорию основывал на понятии причинности, понимая в соответствии с эклектичностью позитивизма эту причинность идеалистически: «Для меня, — говорил он, — закон причинности был и есть не более, но и не менее как форма нашего познания»^[94]. При этом Лист причинность понимает недиалектически: «Мы употребляем понятие причины, — говорит Лист, — не в том строгом смысле, согласно которому причина обозначает состояние, из которого другое состояние вытекает с безусловной необходимостью и неуклонным постоянством. Ибо в этом смысле (причина равна совокупности всех условий последствия) осуществление воли вообще не может быть причиной… Мы можем обозначить человеческое действие как причину последствия лишь в том ограниченном значении, по которому причина есть лишь одно из необходимых условий последствия»^[95].

Именно в таком понимании причинность диаметрально противоположна диалектическому методу^[96]. Так, Ленин цитирует Гегеля: «Действие не содержит вообще ничего, что не содержалось бы в причине», — и замечает по этому поводу, переводя вопрос на рельсы материалистической диалектики: «Причина и следствие, ergo, лишь моменты всемирной взаимозависимости, связи (универсальной), взаимосцепления событий, лишь звенья в цепи развития материи»^[97]. И дальше, цитируя Гегеля: «Одна и та же вещь представляется в одном случае причиной, в другом — действием, там, как своеобразная устойчивость, здесь, как положение или определение в некотором другом», — Ленин говорит: «Всесторонность и всеобъемлющий характер мировой связи лишь односторонне, отрывочно и неполно выражаемый каузальностью»^[98]. У Листа же постановка вопроса сводится как раз к тому, чтобы изолировать отдельное действие, отдельное явление, отдельный фактор из взаимосцепления событий, их универсальной связи: только на такой отрывочной и односторонней каузальности и может быть построена теория факторов преступности.

Помимо указанных неверных основ в понимании причинности, принятых социологической школой для теории факторов, грубое извращение причинности в этой теории заключается еще в установлении неправильной связи между «общественной средой» и личностью преступника.

В учении, «социологов» подчеркивается, что факторы социальные и факторы биологические существуют параллельно и объединяются в личности преступника. Лист в одной из своих статей отчетливо раскрывает эту механику: он сначала разделяет причины преступления на две группы — на индивидуальный характер преступника и социальные отношения, затем указывает, что эти факторы не стоят в противоречии друг с другом, подход к тому и другому должен быть объединенным, и только их взаимодействие обеспечит нам каузальное объяснение преступности^[99].

Таким образом Лист в преступлении и в личности преступника находит сумму действий факторов социальных и биологических. Эти факторы оказываются соизмеримыми и не имеют качественной принципиальной разномерносги. Действует один фактор, действует другой фактор, они складываются, совокупность их действия определяет, создает поведение личности.

Отсюда вытекают и методы изучения преступности. Если, с одной стороны, преступность, по методам социологической школы, можно и нужно изучать как общественное явление и объяснять преступление различными отдельными сторонами общественной жизни, то, с другой стороны, можно и нужно идти и обратным путем: в личности преступника находить элементы факторов индивидуальных, биологических и находить элементы, следы влияния факторов социальный и по этим следам, отпечаткам в личности преступника находить социальные причины преступности; таким образом благодаря одномерности факторов биологических и факторов социальных, социологическое изучение «дополняется» биологическим. Отсюда и стремление социологической школы к индивидуализации преступника, возражения ее (в лице например Принса)^[100] против уголовно-статистического изучения «среднего человека», возражения, исходящие из того, что понятие «среднего человека» есть фикция, что необходимо индивидуализировать особенности лица, что по этим индивидуальным особенностям лица путем простой операции, путем продолжения прямой линии можно придти к объяснению любого социального явления, «фактора преступности». Это сочетается с другой тенденцией социологической школы — рассматривать преступление в «социальном плане».

Другими словами индивидуальные особенности личности преступника теория факторов рассматривает как продолжение, без перерыва социальных явлений, воздействия социальной среды и при исследовании личности преступника приводят к этим порождающим преступление социальным причинам; эта теория механической причинности полностью отбрасывается методом диалектического материализма. В действительности не существует вульгарной причинности, лежащей в одном ряду, не соответствующей разномерности рядов социального и био-психического, превращающейся в пустое взаимодействие и ничего в конце концов не объясняющей.

Диалектическая причинность содержит в себе и объективную непрерывность, обусловливающую каждый результат причиной^[101] и прерывность узлов линии, между которыми находятся ряды различной качественности^[102], различной специфической закономерности, ряды, из которых каждый более сложный нельзя свести к более общему и простому без потери его специфического качества^[103]. Преступление является следствием классовых противоречий, вызывается отношениями классового общества. Оно само как следствие является некоторым общественным отношением, содержащим в себе то, что заключалось в его причине, т. е. выражает собой эти же противоречия (например, кража в капиталистическом обществе стоит в противоречии с частной собственностью, основой этого строя, хотя сама неизбежно порождается существованием частной собственности). Результат преступления (его следствие) также заключает в себе то, что заключалось в причине, он тоже выражает собой противоречивость общественных отношений (в нашем примере в результате кражи оказываются нарушенными интересы частной собственности, причинен материальный ущерб конкретному частному собственнику, в лице вора определился «член общества», деятельность которого опасна для интересов господствующего класса и к которому применяются принудительные меры и т. д.). Проследив, эту цепь причин и следствий, мы видим, что все ее звенья лежат в одном ряду — социальном.

Но тут жe и другой ряд явлений, неотделимый от первого. Вследствие тех же противоречий классового общества в данном субъекте складываются определенные индивидуальные черты: благодаря наследственности, полученной от деклассированных родителей, вследствие тяжелых условий его физического и морального воспитания, влияния окружающих его деклассированных элементов и т. д., он сам выступает перед нами как алкоголик, неврастеник, питает отвращение к труду и т. п. Перед совершением данного преступления у него возникает ряд психических состояний — намерение совершить преступление, умысел на кражу; он составляет план совершения этой кражи, обнаруживает известную хитрость в том, чтобы скрыть следы преступления и пр. Эта цепь явлений выводится нами из тех же порождающих ее причин, что и первая цепь. Более того, она неразрывно вплетена в первую, ибо психические состояния есть субъективное выражение тех же объективных процессов: человек, например, ворует или скрывает следы преступления в определенном психическом состоянии и т. д. Но звенья этой цепи лежат в психическом ряду. В этом ряду господствует своя закономерность, хотя он также вытекает из социальных отношений. Мы видим здесь, при непрерывности причинной связи, перерыв этой причинности новым качеством психического ряда. По этой цепочке мы не можем добраться к социальному ряду прямо, так сказать, «без пересадки», и заключать от индивидуальных свойств преступника к социальным причинам преступления, как это делает социологическая школа^[104], или к каким-либо «биологическим» корням. Непрерывность социального ряда наталкивается на «узел» перехода в новое качество, на перерыв причинности. Био-психическая индивидуальность — это не просто продолжение социального ряда причин и следствий, а производное от этого социального ряда. Поэтому биологические и вообще индивидуальные свойства преступника не есть некоторое добавление к социальным отношениям, в сумме с которыми они якобы создают преступление.

Из сказанного однако вовсе не следует, что личность преступника должна выпасть из поля зрения криминалиста-марксиста.

Надо признать, что в этом отношении на нашем теоретическом фронте был допущен известный перегиб. Борясь с неоломброзианством и с механическим подходом социалистической школы к вопросу о соотношении личности преступника и «общественной среды», мы настолько увлеклись этой борьбой, что вместо правильного соотношения классового и индивидуального (об этом подробнее см. ниже в § 4 главы V), объективного и субъективного, шли по линии наименьшего сопротивления и игнорировали сложный вопрос о личности преступника, ограничиваясь изучением связи преступления с формами классовой борьбы.

Между тем игнорировать значение «субъективного фактора» нельзя, нельзя забывать того, что преступник — «конкретный носитель зла». Самое основание уголовной ответственности, «криминализирующий момент» в преступлении — классовая опасность есть двуединая опасность лица и деяния, неразрывно», в силу единства субъекта и объекта, между собою связанных.

Из сказанного выше явствует, что опасные (классово опасные) свойства личности преступника не составляют каких-то «присущих» ему свойств, не составляют и простого механического продолжения общественных отношений в личности преступника. В этой личности действительно аккумулированы отношения классового общества, они — тот материал, из которого построена личность преступника, но эта личность все же производное от классовых отношений, у нее как у нового целого есть свое новое качество. То, что общественное бытие определяет собою сознание личности, нисколько не «снимает» этого сознания. То, что преступление детерминировано условиями классового общества, его противоречиями и борьбой, нисколько не «снимает» задачи изучения живого человека с его стремлениями, мотивами и т. п.

Надо помнить, как ставит вопрос о детерминизме Ленин: «Идея детерминизма, — говорит Ленин, — устанавливая необходимость человеческих поступков, отвергая вздорную побасенку о свободе воли, нимало не уничтожает ни разума, ни совести человека, ни оценки его действий.

Совсем напротив, только при детерминистическом взгляде и возможна строгая и правильная оценка, а не сваливание чего угодно на свободную волю»^[105].

Поэтому наше уголовное законодательство и судебная практика считаются с такими субъективными сторонами преступления, как умысел, неосторожность, мотив совершения преступления и т. п. Надо сказать однако, что наша уголовно-правовая теоретическая мысль этим вопросам уделяла до последнего времени незаслуженно малое внимание, отмахиваясь от них, как от неких «пережитков» буржуазного уголовного права.

Между тем, вопрос о личности преступника тесно связан с огромным вопросом о человеческий личности, поставленным т. Сталиным в его исторической речи 4 Мая 1935 г. Если изучение личности преступника входит в задачу изучения его классовой опасности в том смысле, что должно обеспечить полное и всестороннее определение опасных черт личности преступника, то оно входит в эту задачу и в том смысле, что должно обеспечить, выяснение моментов, исключающих или снижающих классовую опасность в том или ином случае. Практически это означает такую всесторонность исследования вопроса, которая обеспечивает, наряду с интересами пролетарского государства, интересы его гражданина, ибо у нас личность как таковая не противопоставлена государству. Практически это означает, что в вопросе о привлечении к уголовной ответственности и об осуждении реальную роль должны играть и такие обстоятельства, которые помогают характеризовать данного живого человека, гарантировать ему (а вместе с тем и интересам меткости уголовной репрессии), что привлечение к ответственности или осуждение диктуется действительной необходимостью. Ясно, что такой подход к личности преступника ничего общего не имеет с установками теории факторов преступности.

Наконец, методологический порок теории факторов преступности заключается в том механическом противопоставлении «личности» и «общества», которое свойственно многим буржуазным течениям в общественных науках. Ленин, разоблачая мелкобуржуазную теорию субъективистов с их «ролью личности в истории», говорит: «Это положение — что историю делают личности — теоретически совершенно бессодержательно. История вся состоит из действий личности, и задача общественной науки состоит в том, чтобы объяснить эти действия»^[106]. Общественные отношения включают в себя отдельных лиц и действительно раскрывают личность^[107].

Хотя теория факторов преступности и признает «влияние общественной среды на личность» преступника, но отправляется от личности преступника, пытается выяснить ее роль, видя в этом самостоятельную, причину преступности, объясняя свойствами личности преступника его действия. Отсюда понятно, что, декларативно выставляя тезис о том, что «преступность — общественное явление», и пытаясь найти общественную закономерность в преступности, проповедывавшая теорию факторов социологическая школа оказалась бессильной такую закономерность раскрыть.

Но такую закономерность не удается установить и в том случае, если, отказавшись от объяснений действий отдельных лиц свойствами этих лиц и желая объяснить эти действия общественными отношениями, мы не расшифруем действительной природы общественных отношений.

Нельзя растворять личность в общественных «группах вообще», вне точной классовой дифференциации этих групп и вне динамики отношений между «группами», т. е. вне классовой борьбы. «Теория классовой борьбы довершает, так сказать, общее стремление социологии сводить «элементы индивидуальности к социальным источникам», — говорит Ленин. — «Мало этого: теория классовой борьбы впервые проводит это стремление с такой полнотой и последовательностью, что возводит социологию на степень науки. Достигнуто было это материалистическим определением понятия «группы». Само по себе это понятие слишком еще неопределенно и произвольно: критерий различения «групп» можно видеть и в явлениях религиозных, и этнографических, и политических, и юридических и т. п. Нет твердого признака, по которому в каждой из этих областей можно было бы различать те или иные «группы». Теория же классовой борьбы потому именно и составляет громадное приобретение общественной науки, что установляет приемы этого сведения индивидуального к социальному с полнейшей точностью и определенностью»^[108].

Даже когда теория факторов преступности говорит о «социальных факторах», она, как мы видели, выдергивает произвольно те или иные социальные «группы» и соответствующие им общественные отношения не по признаку классовой дифференциации общества и классовой борьбы: выделяет ту или иную этнографическую (расовую, национальную) или религиозную и т. п. «группу» и, причинно сводя преступность к этим произвольным «группам», приходит к констатированию таких отдельных факторов преступности, как раса, национальность, религия и т. д.

Мы видим таким образом, как отказ от теории классовой борьбы неизбежно приводит к эклектической и ненаучной теории факторов преступности. Только стоя на почве марксистско-ленинской теории классовой борьбы, можно объяснить преступление как продукт классовых противоречий, обрести научную методологию «сведения индивидуального к социальному», разумеется, ленинское положение о «сведении индивидуального к социальному» ни в какой мере не означает того, что индивидуальные биологические особенности личности преступника лежат в одном ряду с социальными отношениями и что социальные отношения не имеют особого своего качества и своей специфической закономерности по сравнению с индивидуальными биологическими свойствами преступника. Сведение индивидуального к социальному означает только то, что действия (отдельного лица определяются и могут быть объяснены только общественными отношениями, а не наоборот, не социальные отношения определяются действиями отдельного лица.

В этом смысле еще раз выступает необходимость показать, как всякое общественное явление, взятое во всех своих сторонах, связях и «опосредствованиях», сводится к одному целому, к своей основе: преступления, во всем их многообразии, связанные со всевозможными отраслями общественной жизни, конкретно совершаемые конкретными отдельными людьми, с различными помыслами и стремлениями, сводятся к одной основной причине, порождающей преступления, — к противоречиям классового общества. В каждую социально-экономическую формацию эти противоречия меняются. В связи с этим меняются и классовое содержание преступлений и формы их проявления.

Только такая методология действительно раскрывает причины преступления, закономерность их динамики и только она может объяснить историчность преступления, т. е., во-первых, показать изменение классового содержания и форм преступлений на том или ином историческом отрезке и, во-вторых, установить, что в обществе, лишенном классовых противоречий и классовой борьбы, преступлений не было (эпоха первбытного коммунизма) и не будет (период развернутого коммунистического строя).

1. См. мою книгу «Уголовная политика эпохи промышленного капитализма», 1932, с. 75—76. ↑

2. Указывая на то, что, по мнению антропологической школы, характер человека определен законами природы, что он не допускает борьбы с преступлениями, Лист восклицает: «От опровержения мнений этой школы зависит, возможна ли уголовная политика или нет», Liszt, Die Zukunft des Strafrecht (Aufsatze und Yortrage. В. II. S. 11). ↑

3. Liszt über den Einfluss der Sociologischen und antropologischen Forschungen auf die Grundbegriffe des Strafrechts (Aufsatze und Yortr, II. ss. 91, 92). ↑

4. См. приведенную выше мысль Ленина о разложении буржуазной законности. ↑

5. Ук. соч., с. 3. Этот воинствующий характер социологической школы был ясен для буржуазных криминалистов, хотя некоторые сторонники той же школы хотели бы его лучше замаскировать. Так например, один из русских представителей социологической школы, Есипов, говорит: «Напрасно только Лист меры воздействия, принимаемые в отношении преступности, именует воинствующим понятием «борьбы» (Есипов, Преступность и меры воздействия, 1900, с. 4). Большая часть буржуазных криминалистов, в том числе и называющие себя «марксистами» (напр. Пионтковский, Трайнин), или «социалистами», (напр. Гернет), на основании либеральной фразеологии социологической школы, считают ее «прогрессивной», «либеральной» и «гуманной». Насколько глубоко и четко их понимание действительной политической физиономии этой школы можно видеть, например, из слов проф. Гернета: «Криминалист-социолог пошел по мансардам, чердакам и подвалам, к нищим труженикам, в народ, в ряды пролетариата, и здесь перед ним раскрылись такие картины причин преступности, что рука, занесенная для удара — наказания, невольно должна была опуститься» (Гернет, Общественные причины преступности, с. 38). Этой трогательной картине профессорского «хождения в народ» не хватает только одного — хоть малой дозы правдоподобия. ↑

6. У Ленина мы Находим яркую характеристику этих двух тактик буржуазии: «…Буржуазия во всех странах неизбежно вырабатывает две системы управления, два метода борьбы за свои интересы и отстаивания своего господства, причем эти два метода то сменяют друг друга, то переплетаются вместе в различных сочетаниях. Это, во-первых, метод насилия, метод отказа от всяких уступок рабочему движению, метод поддержки всех старых и отживших учреждений, метод непримиримого отрицания реформ… Второй метод — метод «либерализма», шагов в сторону развития политических прав, в сторону реформ, уступок и т. д. (Ленин, т. XV, с. 7). Применение ленинского положения о двух тактиках буржуазии к объяснению уголовно-политических предложений социологической школы дано С. Я. Булатовым в его книге «Уголовная политика эпохи империализма» (1933), В этой же книге см. развернутую характеристику и критику социологической школы. ↑

7. С приведенной выше характеристикой социологической школы резко расходятся характеристики, даваемые ей в советской литературе криминалистами-псевдомарксистами — Трайниным, Исаевым и Пионтковским. Наиболее «разработанной» в этом отношении является характеристика, данная проф. Пионтковским. Опираясь на бухаринские утверждения по вопросу об организованном капитализме и идя дальше т. Бухарина, Пионтковский приходит к социал-демократической концепции империализма, из которой выводит и свою оценку социологической школы. Пионтковский утверждает (в книге «Марксизм и уголовное право»), что экономикой империализма управляет закон ценности, стихийности и закон планового регулирования, достигаемого благодаря развитию монополий. Капиталистическая плановость отражается в уголовном праве, вызывая появление, наряду со стихийно складывающимся наказанием-возмездием, мер социальной защиты как целесообразной, рационализированной репрессии. Эта теория «организованного капитализма» изображает империализм вообще и его уголовное право рационализирующимся, крепнущим, а не загнивающим. Такая социал-оппортунистическая характеристика социологической школы подверглась заслуженной критике со стороны Комакадемии (см. статью П. В. Кузьмина «Новейший ревизионизм в уголовном праве» — «Советское госуд. и револ. права» 1930, № 8—9). В этой же статье т. Кузьмин правильно отмечает «оппортунистические шатания» т. Ширвиндта, писавшего в сборнике «Проблемы преступности», что «школа социологическая является наиболее близкой нам и более всего подходящей вплотную к разрешению проблем преступности». Я в своей статье «Кризис социологической школы и фрейдизм в уголовном праве» («Революция права», 1929, № 6) критиковал позиции Пионтковского в этом вопросе, но критиковал недостаточно, и сам дал ошибочную характеристику социологической школе. Пытаясь опереться на Ленина в его указаниях о развитии монополий (в «Империализме как новейшем этапе капитализма»), я пришел к тому неверному положению, что развитие монополий приводит к тенденции в сторону некоторой «плановости», выражением чего и являются в области уголовного права — меры социальной защиты, поддерживаемые социологической школой. Правда, возражая Пионтковскому, я писал, что эта тенденция к «плановости» не может полностью реализоваться, что она «исторически ограничена», что она разбивается о ряд внутренних противоречий капитализма, что следует решительно отвергнуть каутскианскую теорию ультракапитализма и т. д. и из этого выводил бессилие социологической школы и ее кризис. Но конечно это не исправляет допущенной мною ошибки, извращавшей ленинскую характеристику империализма. Свою ошибку я признал в выступлении на Всеукраинском съезде марксистов-государственников и в выступлении на I всесоюзном съезде марксистов-государственников (см. также мою книгу «Угол. политика эпохи промышленного капитализма», 1932, с. 66, где я также отмечаю свою ошибку). Критику моих прежних позиций в этом вопросе см. в упомянутой выше статье т. Кузьмина. ↑

8. «Zeitschrift f. d. ges. «Stralrechtwis.», 1933, В. 53, H. 3—4. ↑

9. A. Prins, Criminalité et répression (1886), p. 22. ↑

10. Лист, Учебник уголовного права, ч. Общая (перев. 1903 г.), с. 72. В другом месте Лист говорит: «Социологическая постановка вопроса рассматривает преступление, как событие в жизни общества, и хочет его объяснить, исходя из общественных отношений». Так же Тард: «Преступление, на наш взгляд, есть социальное явление особого ряда, но в конце концов все-таки такое же социальное, как и всякое другое. Это — тунеядствующая ветвь общественного дерева, но, как и все другие его ветви, она питается общим соком и подчиняется общим законам» (Тард, Преступник и преступление, перев. 1896, с. 228—29). ↑

11. Энгельс, Положение рабочего класса в Англии, Соч. М. и Э., т. III, с. 423. ↑

12. Garraud, Precis de droit criminel (1926), p. 61. ↑

13. Там же, с. 62. ↑

14. Лист, Учебник угол. права, ч. Общая, с. 119. ↑

15. Там же, с. 120. ↑

16. Самую противоправность Лист понимает, как «противоречие предписанию или запрету правопорядка» (там же). ↑

17. Учебник, ч. Общая, с. 74. ↑

18. У Листа в том же учебнике мы читаем: «Каждое отдельное преступление возникает вследствие взаимодействия двух групп условий, с одной стороны, индивидуальных особенностей преступника, с другой – внешних, физических и общественных, в особенности экономических отношений» (с. 73). ↑

19. См. «Monatschrift I. Kriminologie und Strafrechtsreform”, 1929, H. 11. ↑

20. Обзор учений о факторах преступности, в особенности об экономических факторах, подробно дан буржуазным криминалистом Ван-Каном в работе «Экономические факторы преступности» (русский перевод 1915). ↑

21. Германский уголовный кодекс XVI в., названный так по имени Карла V. ↑

22. Так, он писал: «Если кто совершит кражу, вынужденный действительной необходимостью, вызванной голодом (ex famis), он освобождается от ординарного наказания».

    В. Сагрzоv, Practicae novae imperialig saxonicae rerum criminalium pars III, p. 275. Цит. по франкфрутскому изд. 1677. ↑

23. Беккариа, О преступлениях и наказаниях (русск. перевод. 1878) с. 73. ↑

24. Ломброзо, Преступление (русск. пер. 1900), с. 42 и след. ↑

25. Ук. соч., с. 90. ↑

26. Впоследствии Ферри объявил себя «социалистом», хотя в действительности с социализмом его высказывания ничего общего не имеют. В последние годы своей жизни Ферри превратился в фашиста. ↑

27. Ферри. Уголовная социология, т. I (русс. пер. 1910 г.) с. 306. ↑

28. Там же, с. 307. ↑

29. Там же, с. 307. ↑

30. Хотя в других местах Ферри подчеркивает наибольшую важность экономического фактора сравнительно с другими социальными факторами. ↑

31. Например, одно из многих аналогичных утверждений Ферри: «Преступность, особенно врожденная, но отчасти также и случайная, есть действительно специфическая форма биологической аномалии, отличающаяся в отношении расы и темперамента от всякой другой формы аномалии, патологических явлений и дегенерации и вызывающая конкретное преступление, благодаря той общественной и физической обстановке, которая дает индивидуальной склонности возможность превратиться в факт» (ук. соч., с. 187). ↑

32. Один из вождей Международного союза криминалистов, основанного социологической школой, Ван-Гаммель, предложил назвать теорию факторов преступности криминальной этиологией. Лист же называет эту теорию более широким термином «криминологии». ↑

33. Liszt, Die Zukunft des Strafrechts (Aufs. und Vortr. II. S. 3). Также — c. 5. To же в др. статье Листа: Die Gesellschaftlichen Faktoren Зег Kriminalitat (Aufs. und Vortr. II. S. 438). ↑

34. Отсутствие сколько-нибудь существенной разницы между «2-членным» делением Листа и «3-членным» делением Ферри можно иллюстрировать на примере той дополнительной путаницы, которую внес от себя в этот вопрос проф. Познышев. Познышев сначала принимает листовскую классификацию, принимая только для индивидуальных факторов название «эндогенные», а для второй группы — физических и социальных — термин «экзогенные». После этого Познышев возражает против им же принятого листовского деления. От себя же проф. Познышев привносит такое глубочайшее понимание «экзогенных» факторов: «однако, группами физических и социальных факторов внешние факторы не исчерпываются. Они могут, напр., заключаться в разных неприятностях по службе или семейных, которые нельзя подвести ни под понятие эндогенных, ни под понятие социальных факторов» (Познышев, Очерк основных начал науки уголовного права, I, ч. общая, 1923, с. 169—70). Почему бы не создать еще одну «эндо-экзогенную» группу неприятных факторов или даже две: факторов «просто неприятных» и факторов «неприятных во всех отношениях»? ↑

35. Die Gesellschaft. Fakt. d. Krim (Aufs. u. Vortr. II. s. 438). ↑

36. Лист, Задачи уголовной политики, 1895, с. 136. Грубейшее непонимание Листа и социологической школы проявил т. Ширвиндт, считавший, что именно в вопросе о факторах преступности социологическая школа, сводя вопрос к социальным факторам, «является наиболее близкой нам и более всего подходящей вплотную к разрешению проблем преступности» (Ширвиндт, Проблемы преступности, сб. II, с. 4 и сл.). Критику ширвиндтовской точки зрения и теории факторов социологической школы см. Кузьмин, Новейший ревизионизм в уголовном праве («Сов. госуд. и револ. права», 1930, № 8—9). ↑

37. Фойницкий, Влияние времен года на распределение преступлений (Сборник «На досуге», т. I, изд. 1898). ↑

38. Ашаффенбург, Преступление и борьба с ним (русск. пер. 1906 г.), табл. на с. 21. ↑

39. Ашаффенбург, ук. соч., с. 13. ↑

40. Ашаффенбург, ук. соч., с. 12. ↑

41. Ломброзо, Преступление, с. 34. ↑

42. Ашаффенбург, ук. соч., с. 24. ↑

43. Там же, с. 41. ↑

44. Там же, с. 44. ↑

45. См. предыдущую главу. ↑

46. Стеногр. отчет XVII партсъезда, 1934, с. 12. ↑

47. Fгеislег, Nationalsocialistisches Strafrecht, S. 6. ↑

48. Подробно см. в статье И. Авербах. Лейпцигский съезд юристов и карательная политика германского фашизма («Сов. государство» 1933, № 6), где дается весьма удачная характеристика фашистского «правотворчества». ↑

49. Вот лозунг, выдвинутый председателем союза немецких фашистов-юристов Франком: «Преступник должен снова дрожать» (Gemmingen, Strafrecht im Geiste Adolf Hitlers, 1933, S. 11). ↑

50. Gemmingen, ук. соч., с. 8. ↑

51. Там же, с. 10. ↑

52. Там же, с. 14. ↑

53. Там же, с. 23. ↑

54. Сталин, Доклад на XVII съезде партии. Стеногр. отчет. 1934, с. 11. ↑

55. Ломброзо и Фереро, Женщина преступница и проститутка (русск. перев. 1879), с. 35 В этой же книге Ломброзо приводит сравнительные данные о емкости черепа мужчины, и женщины, указывая, что меньший объем черепа у женщины не зависит от меньшего роста женщины: «при одинаковом росте емкость женского черепа все-таки меньше, мужского» (с. 21), т. е., по Ломброзо, меньший объем черепа у женщины связан с ее полом и является показателем ее более низкого антропологического типа. Лафарг разбивает эго утверждение: «Физическое и интеллектуальное превосходство мужчины является не первоначальным физиологически-необходимым условием, а результатом экономического и социального положения, длившегося веками и содействовавшего ему в том, чтобы развить свои способности полнее и совер шенное, чем женщине, которую держали в подчинении и семейном рабстве» (Лафарг, Происхождение и развитие собственности, 1925, с. 51). Лафарг доказывает это, приводя данные Манувриэ о сравнительном объеме мужских и женских черепов людей каменного века и современных парижан. Из этих данных видно, что средняя разница между объемом черепа мужчины и женщины каменного века (122 куб. см) почти вдвое меньше разницы между объемом черепа современного парижанина и парижанки (222 куб. см.). (Там же). ↑

56. Гарнет, Общественные причины преступности, 1906, с. 121. ↑

57. Ломброзо и Ферреро, цит. соч., с. 428. ↑

58. См. Бебель, Женщина и социализм. ↑

59. К этой мысли по-своему близко подходили и буржуазные криминалисты. Так, Лакассань, один из французских предшественников социологической школы (так называемая Лионская школа), говорил: «В психическом и физическом организме преступника существуют аномалии, но они вытекают из недостатков социального строя… Признаки физического и морального вырождения, которые мы констатируем, не есть проявление атавизма, но это настоящее отклонение от типа нормального человека. Это результат влияния среды, питания, вредных напитков, разлагающих функции нервной системы, болезни: туберкулеза, сифилиса и др., микробы которых кишат в жилищах бедноты» (Lacassagne, Маrsсhе de la criminalité en France). Но Лакассань, как и другие буржуазные криминалисты, не вскрывает всей действительно классовой природы этих социальных зол. Это сделали только Маркс и Энгельс — См. например «Капитал», т. II, гл. 23 и 24. «Положение рабочего класса в Англии», «К жилищному вопросу» и другие труды. ↑

60. Цит. по Ашаффенбуpry, ук. соч., с. 86. ↑

61. Жижиленко, Преступность и ее факторы, 1922, с. 11. В области теории факторов преступности Жижиленко полностью принимает теорию Листа. Тем более странно, что возводя вслед за Листом теорию факторов преступности в «ранг» особой самостоятельной «науки», Жижиленко говорит, что она «получила название уголовной социологии или же уголовной политики и которая лучше всего может быть названа уголовной этиологией или учением о факторах преступности» (там же, разрядка моя. — Г. В.). Профессор с такой эрудицией, как А.А. Жижиленко, не мог не знать такой элементарной вещи, что Лист разграничивал уголовное право от уголовной социологии и уголовную социологию от уголовной политики, считая, что уголовная политика хотя и «опирается на уголовную социологию», но что она «больше чем социология и нечто другое, чем социология». ↑

62. Трайнин, Уголовное право, ч. Общая, 1929, с. 139. ↑

63. Там же, с. 140. Неудивительно, что при таком понимании материалистической диалектики Трайнин находит нового «марксиста» — венского профессора Глейспаха. Рассказав о том, что метод диалектического материализма состоит в том, чтобы изучать движение преступности, Трайнин в примечании продолжает: эта точка зрения нашла некоторое признание в новой работе о причинах преступности, появившейся в 1927 г. Автор этой работы, проф. Глейспах, замечает: «Задачи исследования причин преступности заключаются в изъяснении движения преступности, ее колебаний». Нужно ли добавлять, что такая «материалистическая диалектика» существует у буржуазных ученых десятки лет? Признание «марксистских» положений Трайнина обеспечено ему не только со стороны Глейспаха. Но нужно добавить другое: в подкрепление своего «марксизма» Трайнину лучше бы выбрать кого-нибудь другого из буржуазных профессоров, а не Глейспаха, который в 1928 г. в своем докладе немецкому юридическому обществу в Праге о советском УК выливал ушаты клеветы на Советский союз, называя его «мрачной угрозой Европе, «страшным несчастьем» и т. п. (W. Gleispach, Das neue Sowietstratrechtsgesetzbuch Schweizerische Zeitschrift f. Strafrecht, 41 Jahrgang, 4 Heft). Изложение и критику этого доклада Глейспаха — см. в моей статье: «Фашистская критика советского уголовного права». «Вiсник Радяньскоi юстицii» («Вестник советской юстиции») 1929, № 14 (144). ↑

64. Трайнин, ук. соч., с. 143. ↑

65. Там же, с. 147, 148. ↑

66. Там же, с. 141. ↑

67. Оценка социалистической школы как материалистической, хотя бы и «вульгарно-(метафизически)-материалистической», даваемая Пионтковским, сама по себе извращает положение вещей и является попыткой оправдать социологическую школу, подкрасить ее — а тем самым и свои собственные позиции — «под марксизм». Об этом см. в моей книге «Уголовная политика эпохи промышленного капитализма», с. 91—92. ↑

68. Пионтковский, Советское уголовное право, ч. Общая, т. I, 1929, с. 84—85. ↑

69. Там же, с. 95. ↑

70. Там же. ↑

71. Там же, с. 96. ↑

72. Там же, с. 97. ↑

73. Там же. ↑

74. Приводимая критика методологических основ теории факторов преступности изложена в связи с вопросом об уголовной статистике в моей статье «Уголовная статистика в связи с уголовной политикой» в «Проблемах уголовной политики», 1935, № 1. ↑

75. Ленин, т. XXVI, с. 134. ↑

76. Плеханов, О материалистическом понимании истории, т. VIII, с. 245. ↑

77. Там же, с. 244. В другом месте Плеханов образно показывает путаницу такой методологии, критикуя Кареева: он «остается дуалистом чистейшей воды. У него — тут экономия, там — психология; в одном кармане — душа; в другом — тело. Между этими субстанциями есть взаимодействие, но каждая из них ведет свое самостоятельное существование, происхождение которого покрыто мраком неизвестности». («К вопросу о развитии монистического взгляда на историю», 1933, с. 97). ↑

78. IX Ленинский сборник, с. 209. ↑

79. Там же, с. 211. ↑

80. Там же, с. 121. ↑

81. Там же, с. 31. ↑

82. Ленин, т. XXVI, с. 134. ↑

83. Вопрос о причинах преступления и, следовательно, теория факторов преступности, как попытка разрешить вопрос о причинах преступления, был центральной проблемой для социологической школы, был, по выражению Глейспаха, «знаменем, вокруг которого все объединилось, задачей, которую принимали с пламенным рвением». И именно здесь социологическая школа оказалась несостоятельной; стараясь смягчать выражения тот же Глейспах по этому поводу говорит: «нельзя отрицать, возникает определенное сомнение» Glеispach, Die Erforschung der Verbrechenursachen. Zeitschrift f. d. ges. Stratrecht, B. 48, S. 100.

    Другой буржуазный криминалист, Баумгартен, высказывается еще определеннее: после характеристики социологической школы, он vеланхолически замечает: Можно совершенно отчетливо проследить, что первый творческий порыв этого движения пришел к концу, первый этап достигнут и первый порыв истощен». Baumgarten, Das Wesen der Stratrechtswissenshaft (1925), S. 14. ↑

84. IX Ленинский сборник, с. 151. ↑

85. Там же. ↑

86. IX Ленинский сборник, с. 141. ↑

87. Ленин, Что такое «друзья народа»? т. I, с. 82. ↑

88. Ленин, Еще раз о профсоюзах, Соч. т. XXVI, с. 132. В другом месте, говоря о Михайловском, Ленин, пишет: «философ этот чисто метафизически смотрит на общественные отношения, как на простой механический агрегат тех или других институтов». (Что такое «друзья народа»? Соч. т. I, с. 101). ↑

89. Сталин, Итоги первой пятилетки. Доклад на январском объединенном пленуме ЦК и ЦКК. Партиздат. 1933, с. 29. ↑

90. Там же, с. 28. ↑

91. Шляпочников, Ликвидация безработицы в СССР и преступления. «Сов. государство», 1932, № 9—10. ↑

92. Точно выделить кражи, составляющие посягательство на общественную собственность, автор статьи не мог в силу неудовлетворительной и отсталой от требований современного нам этапа структуры действующего УК и принятой им классификации преступлений, а также вследствие недостатков нашего статистического учета. ↑

93. Сталин, Итоги первой пятилетки, с. 44—45. ↑

94. Liszt, Ueber den Einfluss der soziologischen und anthropologischen Forshungen auf die Grundbegriffe des Strafrechts («Aiifs. und Vortr.», II, S. 84). ↑

95. Лист, Учебник, т. I, c. 135. ↑

96. «Если мы возьмем какую-нибудь отдельную причину, изолированную по времени и месту, во взаимодействии мирового движения или изолируемую нашей мыслью, то мы не прибавим к ней никакого нового определения, а внесем только усложняющий и запутывающий момент, назвав ее действующей причиной». (Энгельс, Анти-Дюринг, 1929, с. 331). ↑

97. IX Ленинский сборник, с. 143. ↑

98. Там же. И дальше Ленин снова отмечает недостаточность каузальности в обычном понимании «тьмы «ученых». «Каузальность, обычно нами понимаемая, есть лишь малая частичка всемирной связи, но (материалистическое добавление) частичка не субъективной, а объективной реальной связи» (с. 145). ↑

99. Liszt, Das Vebrechen als sozial.-patoloeische Erscheinung («Aufs. und Vortr.» II. S. 234). ↑

100. Принс, Защита общества и преобразование уголовного права (русск. пер. 1912, с. 7 и сл.). ↑

101. «Установление отдельных переходов и связей малейших звеньев в цепи наличного бытия составляет как раз содержание естествознания» — говорит Энгельс (Анти-Дюринг, с. 48.). ↑

102. Энгельс, защищая диалектическую позицию Гегеля от «критики» пользующегося гегелевским же аргументом Дюринга, говорит: «Это ведь совершенно гегелевская узловая линия отношений меры,, где чисто количественное увеличение или уменьшение вызывает в определенных узловых пунктах качественный скачок (Энгельс, Анти-Дюринг, с. 39). И в другом месте: «при всей постепенности переход от одной формы движения к другой является всегда скачком, решающим поворотом» (там же, с. 59). ↑

103. Так, у Энгельса в «Диалектике природы» мы читаем: «У естествоиспытателей движение всегда понимается как = механическому движению, перемещению. Это перешло по наследству от дохимического XVIII столетия и сильно затрудняет ясное понимание вещей. Движений в применении к материи — это изменение вообще. Из этого же недоразумения вытекает яростное стремление свести все к механическому движению, — уже Грове «сильно склонен думать, что прочие свойства материи являются видами движения и в конце концов будут сведены к ним»… чем смазывается специфический характер прочих форм движения… Мы несомненно «сведем» когда-нибудь экспериментальным образом мышление к молекулярным и химическим движениям в мозгу; но исчерпывается ли этим сущность мышления?» («Диалектика природы», 1931, с. 18). ↑

104. Так например, Ферри, это «промежуточное звено» от антропологов к социологам (а затем — к фашистам), говорит: «Социолог-криминалист должен изучать преступление в личности самого преступника, точно так же, как медик-позитивист изучает болезнь в самом больной» (Ферри, Уголовная социология, т. I, с. 19, прим.) ↑

105. Ленин, т. I, с. 77. ↑

106. Ленин, Экономическое содержание народничества, Соч. т. I, с. 237. ↑

107. Так, Ленин говорит: «Социолог-материалист, делающий предметом своего изучения определенные общественные отношения людей, тем самым уже изучает и реальных личностей, из действий которых и слагаются эти отношения» («Экономическое содержание народничества», Соч. т. I, с. 280). ↑

108. Ленин, Экономическое содержание народничества, Соч. т. I, с. 823. ↑