В полном противоречии с вытекающим из марксистско-ленинского учения выводом об историчности преступления находятся все теории буржуазные криминалистов, либо прямо отрицающие такую историчность преступлений, либо извращающие ее таким образом, что в действительности их признание равносильно полному отрицанию.

Для классической школы и для примыкающих к ней криминалистов вечность преступления была обстоятельством бесспорным. «Жизнь всех народов свидетельствует нам, что всегда и везде совершались и совершаются деяния…, признаваемые преступными», — так начинает Таганцев свои лекции по уголовному праву^[1]. Для доказательства этого положения Таганцев обращается впрочем не к «свидетельству жизни всех народов», а к… библии и евангелию: «С непокорством зиждителю мира, с вредоносным посягательством на интересы ближних встречаемся мы на первых же страницах священных преданий веры». Как в прошлом, так и в будущем преступление — вечно. Всегда будет существовать государство с карательной функцией: «Не предвидится то время, когда карающая государственная власть перекует свои мечи в плуги и успокоится в мире»^[2].

Не менее торжественно «устанавливает» извечность уголовного права (а следовательно, конечно, и преступления) другой русский «классик», Кистяковский: «Факт существования уголовного права у всех народов, во все периоды развития человека как рода, уже сам по себе указывает на неизменно существующие и неизменно, а не по прихоти и произволу действующие в роде человеческом общие причины, устанавливающие необходимость существования уголовного права, а следовательно и наказания»^[3]. Таких утверждений можно привести сколько угодно из работ как «классиков» позднейших, так и писавших в период расцвета классической школы^[4].

Антропологическая школа и связанные с нею другие биологические теории неисторичность и вечность преступления выводят из своей трактовки биологической природы преступления.

Биологические теории сводят преступление к явлениям природы и, признавая для преступления закономерность природы, ставят преступление за пределы закономерности человеческого общества. Этим самым преступление ставится во внеисторическую плоскость, объявляется, в основном, неизменным для человечества: биологические процессы, в основном, одни и те же и для доисторического человека, и для современника Юлия Цезаря, и для современника Цезаря Ломброзо; как мы видели, Ломброзо считает одной из биологических причин преступления атавизм, т. е. воспроизведение в современном человеке черт доисторического «дикаря». Точно так же Фрейд считает такой причиной преступления страх перед отцом как в родовом строе, так и в эпоху империализма.

Эта «неизменность» преступления настолько явно противоречит очевидному для всех факту изменения форм преступления в тот или иной исторический период, что сколько-нибудь наблюдательный исследователь не мог не поставить перед собой задачи «разъяснения» этого противоречия.

И действительно, та же антропологическая школа ставила перед собой такую задачу. Так, виднейший «антрополог», барон Гарофало, сам приводит ряд примеров того, -как непреступные деяния в равные эпохи и у разных народов превращаются в преступления и наоборот: как например, убийство из мести в свoe время не только не было преступлением, но, наоборот, считалось священной обязанностью для родичей убитого, ограбление иностранного корабля считалось вполне законным и т.д. Больше того: Гарофало признает, что невозможно «составить каталог фактов, нетерпимых и наказуемых безотносительно к месту и времени»^[5]. Выход из противоречия тезиса о неизменном «естественном» содержании преступления историческим фактам Гарофало находит в отказе от этих фактов, в изменении метода исследования: нужно-де отказаться от исследования действий и перейти к анализу чувств, именно нравственного чувства, которое хотя и развивается, но в своем некотором минимуме представляется «окончательно приобретенным для цивилизованной части человечества». Таковы чувства жалости и честности; они универсальны, врождены и неизменны. Поэтому естественное преступление по Гарофало есть оскорбление средней меры жалости и честности.

Но, разумеется, такой «методологический прием» ничего не спасает для антропологической школы: уже не говоря о том, что эти чувства «жалости и честности» ни в какой степени не врождены, не универсальны и не неизменны, что универсальность, например, «честности», которая, по Гарофало, «состоит в уважении собственности», под большим сомнением для самого Гарофало^[6], — не говоря уже обо всем этом, самая «апелляция к чувствам» не объясняет тех многочисленных случаев, которые, по признанию Гарофало, не являются преступлениями «во все времена и повсюду», но которые в определенные исторические отрезки времени и у определенных народов считаются преступлениями.

Какова бы ни была неизбежная неудача попыток согласовать факты исторической изменчивости преступления с утверждением о его неизменной «естественной сущности», самое это утверждение является характерным для антропологической школы, как и для других биологических теорий преступления.

В этом утверждениии звучит основной действительный мотив — желание внеисторичностью и неизменностью характерного для классового общества явления подкрепить тезис о «внеисторичности», вечности, неизменности и следовательно незыблемости классового общества, именно — капиталистического. Вместе с тем внеисторическая биологическая трактовка преступления пытается отвести и затушевать вопрос о классовости преступления, о тех классовых противоречиях, которыми преступление порождается.

Внеисторические теории преступления превращают преступление в логическую категорию и тем самым обнаруживают лежащий в основе биологических теорий идеализм, как бы этот идеализм ни прикрывался внешне материалистической терминологией и оперированием данными естественных наук: известно ведь, что в самом естествознании большинство современных буржуазных теорий исходит из положений идеалистической философии.

Тесно связанная с антропологической школой в вопросе о биологических корнях преступления социологическая школа также приходила к преступлению как к внеисторической логической категории^[7]. Не отрицая исторической изменчивости форм преступления, «социологи» утверждают, что в тех или иных формах преступление существовало в доклассовом, догосударственном обществе и будет неизбежно существовать, «если бы даже» человечество пришло к бесклассовому и безгосударсгвенному обществу^[8].

Эта «извечность» преступления относится к прошлому, к самому началу жизни человеческого общества^[9], но особенно часто и охотно представители социологической школы твердят о том, что преступлению не суждено исчезнуть в будущем. Так очень резко ставит вопрос Лист: «Мысль, что посредством преобразования нашей общественной жизни мир сможет полностью, отделаться от преступлений, принадлежит к царству утопии»^[10]. Из русских «социологов» ту же мысль ярко выразил Познышев, выступая уже в качестве «советского» криминалиста: «Даже если бы государство было признано уже ненужным, — со страхом предполагает Познышев, — наказание не перестало бы быть необходимым в новой форме общежития. Необходимость наказания не связана с необходимостью государственной формы общежития»^[11]. Наказание, по Познышеву, будет необходимо потому, что и преступления будут существовать всегда, ибо «невероятно предположение, что… замолкнут страсти.., что все… будут вполне удовлетворены условиями своей жизни, что исчезнет и недовольство, у многих сильное, существующим социальным строем», — надеется проф. Познышев. А раз так, то «останется и преступление, хотя, быть может, значительно изменит свои формы и сильно сократится количественно»^[12].

Стремление навязать преступления развернутому коммунистическому строю характерно конечно и для тех криминалистов «позитивного направления», которые называют себя социалистами. Так Ферри, причислявший себя в свое время — без каких бы то ни было впрочем к тому оснований к социалистам, считал, что если преступление исчезнет в тех формах, которые вызываются «материальной и нравственной нищетой», то она остается как естественно-патологическое явление^[13].

Попытки всех буржуазных криминалистов всех школ и течений^[14] представить преступление как внеисторическую категорию коренятся в том, что для них все преступление не является результатом и выражением классовых противоречий, характерных для каждой данной социально- экономической формации. Смена этих социально-экономических формаций для буржуазных ученых, — если они ее замечают вообще, — заканчивается переходом от феодализма к капитализму; дальнейшие социальные перевороты невозможны. «Социальный переворот! — восклицал один из крупнейших буржуазных идеологов Тьер. — Неужели, чтобы привести его в исполнение, достаточно только пожелать его?.. Необходимо иметь общество, которое предстоит преобразовать. Но если оно давно преобразовано, что тогда делать? А! Вас прельщает слава совершить социальный переворот: так знайте же, что для этого надобно было… вступить на политическое поприще в 1789 году… Не приходится делать то, что уже сделано»^[15]. В будущем таким образом может существовать только один строй — капиталистический, со всем тем, что ему свойственно, в том числе с преступлениями.

Для апологета буржуазного общества все характерные черты этого общества являются характерными чертами всякого человеческого общества. Буржуазный идеолог переносит отношения капиталистического общества на все прошлое человечества, в том числе на доклассовый период его жизни. С еще большим рвением делает он это по отношению к будущему. Он отрицает какую-либо иную грядущую социально-экономическую формацию — отрицает коммунизм. Но для верности, для усиления своего полемического арсенала и для эффекта пропаганды буржуазных идей он спешит показать, что, если бы даже и настал новый строй без классов и государства, больших перемен от этого не произойдет и во всяком случае язвы капитализма останутся столь же свойственными коммунизму, как они свойственны капитализму — преступление будет существовать.

Таким образом мы видим, что утверждение буржуазных криминалистов о вечности и внеисторичности преступления является одной из форм дискредитации коммунизма.

Характерно то обстоятельство, что именно криминалисты социологической школы, говоря о внеисторичности преступления, сосредоточивают свою аргументацию не столько на «преступлениях» в доклассовом обществе, сколько на неизбежности «преступлений» в будущем коммунистическом строе, стремясь показать, что разрушение капитализма не является средством действительного уничтожения корней преступности. Это объясняется тем, что, как сказано было выше, социологическая школа выражает идеологию буржуазии в эпоху империализма, когда с ростом мирового революционного движения пролетариата такая аргументация становится для буржуазных теоретиков особенно важной, являясь одной из многочисленных форм все более обостряющейся борьбы на идеологическом фронте, одним из приемов общего поворота к реакции, свойственного эпохе империализма.

Все попытки буржуазных криминалистов — и классической, и антропологической, и социологической школ — дать определение преступления, как мы видели, оставались и остаются безрезультатными. Эти попытки либо приводят к бессодержательному формальному определению преступления, как деяния, воспрещенного законом под страхом наказания, либо дают абстрактные формулы, недоказанные и недоказуемые, либо стараются социальное явление подчинить закономерности биологического ряда явлений, т. е. заранее лишают возможности объяснить социальное явление теми законами, по которым развивается это социальное явление, либо, наконец, грубо эклектически соединяют одну из перечисленных групп определений с другой. Решительная неудача попыток дать определение преступления теснейшим образом связана с такой же неудачей в определении причин преступности.

Причиной этих неудач является то обстоятельство, что дать правильное, подлинно научное определение преступления и его причин для буржуазной науки политически крайне невыгодно и теоретически невозможно.

Политическая невыгодность для буржуазной науки дать правильное и исчерпывающее определение преступления и его причин заключается в том, что сделать это — значило бы вскрыть непримиримые противоречия капиталистического строя, порождающие преступления, вскрыть весь механизм господства и подчинения в капиталистическом строе, расшифровать действительные задачи буржуазной уголовной репрессии как орудия подавления эксплоатируемых, как средства обеспечения экономической эксплоатации трудящихся и политического господства буржуазии, раскрыть действительное значение буржуазной уголовной политики, как оружия буржуазии в классовой борьбе. Это значило бы признать преступление органически присущим капитализму явлением и сколько-нибудь плодотворную борьбу с преступлениями в условиях капитализма — безнадежной задачей.

На это, конечно, буржуазная теоретическая мысль пойти не в состоянии. Даже признание такого общего положения (самого по себе еще совершенно недостаточного для вскрытия действительной природы преступления), как тезис о том, что исключительным источником преступлений являются социальные отношения, — даже такое признание невозможно для буржуазного криминалиста и способно его перепугать до смерти: «Если бы преступления имели своим источником исключительно социальные отношения, то нам, чтобы уничтожить их, оставалось бы только провозгласить себя сторонником социалистической революции», —воскликнул буржуазный криминалист Бенедикт на III уголовно-антропологическом конгрессе в Брюсселе в 1892 г. Опасения Бенедикта резонны в том отношении, что последовательное дальнейшее раскрытие социальной, а следовательно классовой, природы преступления должно повести к принятию тех выводов, которые неизбежно вытекают из признания социальной закономерности явлений в классовом обществе.

Установление правильной диалектической причинной связи преступления с социальными отношениями, т. е. отношениями классовых противоречий и классовой борьбы, порождающими преступность, неизбежно требует дальнейшего раскрытия закономерности развития классового-общества, признания его противоречий, влекущих через классовую борьбу это классовое общество к революции и крушению капитализма через высшую форму классовой борьбы — диктатуру пролетариата — к ликвидации классов и причин, порождающих классовые различия, к построению пролетариатом бесклассового общества, при полном развитии которого в высшей фазе коммунизма только и отомрет преступность.

Разумеется, эта марксистско-ленинская концепция для буржуазных криминалистов абсолютно неприемлема. Поэтому они не могли встать на путь диалектической связи преступления с социальным рядом явлений, т. е. с классовой борьбой. Поэтому они даже тогда, когда одной рукой в своих книгах писали о том, что преступление есть явление социальное, другой рукой спешили приписать: «Но не исключительно социальное», — отказываясь от единственно научной постановки вопроса и поспешно разрушая всякий намек на действительное установление диалектической материалистической причиной связи преступлений с другими явлениями социального ряда, в первую очередь с классовыми противоречиями и классовой борьбой.

Более того: тогда, когда познание закономерности социальных явлений стало уже слишком очевидно приводить к мрачному и опасному для буржуазии прогнозу, когда в годы все более и более растущего обострения противоречий и классовой борьбы — в последние годы империалистической эпохи — сделалось слишком опасным разбираться в закономерностях «социального ряда», буржуазная теоретическая мысль отшатнулась даже от половинчатых, двусмысленных попыток социологической школы поивлечь к делу объяснения преступления и его причин «социальные факторы», — пусть в уродливом виде, пусть урезанную и извращенную позитивистским эклектизмом, пусть разбавленную биологической водичкой, но все же какую-то теорию причинной связи. Нашумевшая несколько лет назад работа неоклассика и фашиста Зауэра, оставляя причинное объяснение явлений только в области естествознания, требует для уголовного права отказа от причинности и замену ее «свободой»^[16].

Итак, подлинно научное определение преступления и его причин для буржуазных криминалистов политически невыгодно. Но и теоретически «оно для них невозможно. Основной порок буржуазных теорий в этом отношении — это порок методологии.

Совершенно очевидно, что классическая школа с ее нормативизмом, догматизмом, идеализмом и формализмом не была в состоянии дать определение преступления и не пыталась сколько-нибудь тщательно даже поставить вопрос о причинах преступности. Антропологическая школа в методологическом отношении оказалась несостоятельной главным образом потому, что пыталась применить метод естественных наук (конечно, в его позитивистской, а не диалектико-материалистической форме) к социальному явлению. Социологическая школа, как мы видели выше, безнадежно запуталась в методологии, грубейшим образом, эклектически и механически, соединяя методологию антропологов с попытками свести преступность к разрозненным отдельным «социальным факторам», запуталась в пошлой методологии позитивизма.

По поводу «позитивного метода» социологи и примыкающие к ним полуантропологи вроде Ферри и «социалисты» вроде Гернета подняли в свое время большой шум, сравнивая его появление с «настоящим ураганом, который пронесся по миру, когда Конт во Франции, Спенсер в Англии и Вундт в Германии» попытались распространить этот метод на общественные науки^[17]. Не менее пышно аттестует методологию социологической школы и Гернет, говоря о появлении «позитивного» метода, как о «неожиданно разразившейся революции», и называя его «силой, которая произвела эту «великую революцию» в науке уголовного права. Нужно сразу сказать, что последователи Листа в этом отношении хватили через край — сам Лист благоразумно отмежевывался от «революционных» лавров и категорически утверждал: «Мы хотим преобразования, но не разрушения, реформации, но не революции действующего права»^[18]. Действительность не менее категорически заставила признать, что весь этот барабанный бой в честь «позитивного» метода должен был служить только прикрытием его фактического бессилия и бесплотности.

Хотя еще некоторые криминалисты, именующие себя «социалистами», не только не о сказались от веры в позитивный метод, но даже пытаются противопоставлять его марксистскому методу^[19], разочарование буржуазных теоретиков в этом методе все же несомненно.

Социологическая школа декларировала, как мы знаем, «влияние» социальных «факторов». Но вот что вынужден признать лидер школы Лист: «Я хочу подчеркнуть, — говорит он, — что мы об этом влиянии общественных факторов сегодня не знаем еще ничего, чтобы выходило за пределы плоских фраз»^[20]. Итак, в основной проблеме, стоявшей перед социологической школой^[21], в итоге десятков лет работы школа ничего не дала, кроме плоских фраз. Поистине самоубийственное признание!

Какова же причина этого? На этот вопрос тот же Лист отвечает не менее откровенно и четко: «У нас нет научного метода, посредством которого мы могли бы искать и найти ответ на выдвинутый вопрос»^[22]. Необходимо отметить, что эти признания делались в 1902 г., когда социологическая школа дала уже все, что была в состоянии дать.

Таким образом совершенно очевидно, что подлинно научное определение преступления буржуазная наука уголовного права не дала не только потому, что это политически для буржуазии невыгодно, но и потому, что, не владея научным методом, теоретически была не в состоянии этого сделать. Сторонники социологической школы вынуждены были выдать себе testimonium paupertalis (свидетельство о бедности) в основном вопросе уголовного права. Так, Познышев о «материальном» определении преступления говорит: «вообще задача дать какое-то независимое от положительного права, не юридическое, а социологическое или «философское» определение, так сказать, по неизменной, от законодательства не зависящей сущности преступления, есть задача неразрешимая»^[23]. Гарнет не менее грустно по этому же поводу замечает: «Мы думаем, что дать определение преступления со стороны его содержания не представляется возможным, потому что слишком разнообразны те действия, которые входили и входят в понятие преступных»^[24].

Только марксистско-ленинская методология позволяет дать не схоластическое, не эклектическое, а подлинно научное определение преступления и вскрыть его корни в противоречиях классового общества. Только марксистско-ленинская методология показывает историчность преступления, его обусловленность существованием классов и классовой борьбы и перспективы его полного отмирания в безгосударственном обществе высшей фазы коммунизма^[25].

1. Таганцев, Русское уголовное право, 1902, т. I, с. 1. ↑

2. Там же. ↑

3. Кистяковский, Элементарный учебник общего уголовного права, 1882, с. 146. ↑

4. Так, Фостен Эли говорит: «Происхождение уголовного права восходит к происхождению самого общества» (Faustin Helie. Предисловий к ниге Rossi-Traité de droit pénal, т. I, p. XII, 1872).

   В эклектическом курсе Владимирова, считающего «полезными» и «ценными» все течения в науке уголовного права, говорится о «противогосударственной и противообщественной сущности преступления, как деяния, противного всякой вообще социальной группе людей, будь эта группа союз, общество или государство… Преступление по своей сущности возможно вполне и на тех ступенях человеческого общения, которые не считаются государством» (Владимиров, Курс уголовного права, 1908, с. 15). К «догосударственному общежитию» относит существование уголовного права, преступления и наказания также Белогриц-Котляревский (Учебник русск. уголовн. права, 1903, с. 36) и др. и М. Косвен (Преступление в догосударственном обществе). ↑

5. Garofalo, La criminologie, 1895, р. 3—5. ↑

6. «Если вспомнить, — говорит Гарофало, — о крайней терпимости, с какой относятся к подделкам в промышленности, к недобросовестности при продаже лошадей, предметов искусства и т. п., к незаконным доходам, составляющим главный ресурс очень многочисленных классов, то рождается сомнение в самом существовании честности у большинства населения (с. 37). При таком мрачном положении дела объявлять честность врожденным, универсальным и неизменным чувством «цивилизованных» народов кажется более чем рискованным. ↑

7. В этом — еще одно доказательство того, что, опираясь на философскую систему позитивизма, социологическая школа в своем эклектизме в основном была не материалистической, а идеалистической. Оппортунистическая оценка социологической школы как «наиболее нам близкой» неизбежно приводит тех марксистов, которые дают такую же оценку, — напр. тов. Ширвиндт, — к принятию «по существу» тезиса социологической школы, о вечности преступления, к утверждениям, что «марксистская школа не говорит, что преступность в ее современных формах (подчеркнуто мной — Г. В) не исчезнет никогда» (Сборн. «Проблемы преступности», вып. 2, 1927, с. 5). Как будто бы дело в изменении форм преступности! (См. критику у Кузьмина «Новейший ревизионизм в уголовном праве». «Сов. гос. и рев. права», 1930, № 8—9, с. 83). ↑

8. Так напр., Гарро говорит: «В каждую эпоху и в каждой стране большинство или государство, которое его представляет… определяет в уголовном законодательстве действия или упущения, за которые угрожает гражданам наказанием» Garraud, Preois de droit crim. 1926, p. 62. ↑

9. Ср. Фойницкий, Уголовное право, его предмет и задачи. Вступит. лекция в 1873 г. (Сборн. «На досуге», т. I, с. 398). ↑

10. Liszt, Das Verbrechen als soz-pat. Erscheinung («Aufs. und Vortr». II, S. 237). ↑

11. Познышев, Очерк основных начал науки уголовного права, 1923, I, с. 15. ↑

12. Там же, с. 163. ↑

13. Ферри, Уголовная социология, 1910, т. I, с. 67. При этом Ферри заявлял, что «приверженцы научного социализма согласились тогда с этим взглядом, отказавшись от старых однообразных и сантиментальных утверждений о полном уничтожении всякого вида преступлений». Ферри не указывал, к сожалению, какие это «приверженцы научного социализма» согласились с ним. Впрочем «социалисты» типа Антона Менгера действительно подробно расписывали «новые» виды преступлений в социалистическом строе (А. Менгер, Новое учение о государстве). Другие, именующие себя социалистами, как, напр., М. Н. Гернет, высказывали сомнения в возможности отмирания преступлений или, вернее, отодвигали этот процесс на бесконечно далекое время: «может быть, когда-нибудь в бесконечно далеком будущем и настанет такое время, когда вместе со всеми несовершенствами общественной жизни умрет все мировое зло, исчезнут все пороки, забудется самое слово преступление» (Гернет, Общественные причины преступности, 1906, с. 196) (разрядка моя — Г. В.). Сравнительно недавно в Париже вышла книга Розенгарта «Le crime comme produit social et economique», где автор, рекомендуясь «социалистом», утверждает, что общество всегда защищалось от преступлений и всегда должно будет от них защищаться. Розенгарт сочувственно цитирует Максвелла: «Нельзя себе представить общество, в котором каждый делал бы то, что ему нравится, не заботясь о своем соседе; подобное общество вернулось бы к наиболее рудиментарному состоянию коллектива, в котором насилие является наилучшим доводом». (Подробней о книге Розенгарта см: Мою рецензию в «Сов. государстве и революции права», 1931, № 4). ↑

14. Разумеется, в этом отношении не отстают от других буржуазных авторов и социал-фашисты, стремящиеся в наибольшей степени извратить и фальсифицировать учение Маркса. Так Г. Кунов, в своей «Марксовой теории исторического процесса общества и государства» «устанавливает» наличие преступлений и уголовного права в первобытной общине бесклассового общества (см. цит. у Ашрафьяна, гл. «Буржуазное уголовное право» в учебнике: «Учение о государстве и праве» под ред. Пашуканиса, 1932, с. 276—277). ↑

15. Тьер, О собственности (русск. пер. 1872 г., с. 4—6). ↑

16. Свобода — это жизнь, и жизнь — это свобода. Это относится, — говорит Зауэр, — не только к жизни отдельного лица, но и к социальному существованию вообще». И в частности к области явлений, охватываемых уголовным правом (с. 529).; W. Sauer, Grundlagen des Strafrechts, S. 529. ↑

17. Ферри, Уголовная социология, т. I, с. 15. Хотя «социологи» пытались открещиваться от контизма и вообще позитивизма, но их теория несомненно позитивистская, т. е. в основе своей — идеалистическая. Об идеалистической сущности позитивизма см. у Ленина, соч., т. XIII, с. 49, 168, 270 и 278. ↑

18. Liszt, Die Zukunft des Strafrechts (Aufs. und Vortr. II S. 2). ↑

19. Так, Гернет недавно еще заявлял: «Я употреблял термин (позитивный метод) правильно, когда имел в виду, что доктор-психиатр ударяет молоточком по коленке больного для того, чтобы узнать, есть ли рефлекс или нет. Это позитивный метод, а не революционно-марксистский. «Революция права», 1929, № 3. ↑

20. Liszt, Zur Vorbereitung des Strafgessetzentwurf (Aufs. und Vortr., В. II, S. 418). ↑

21. Вот как, например, оценивает значение этой проблемы для социологической школы Глейспах на страницах листовского журнала: «Исследование причин преступности было, так сказать, стягом, знаменем, вокруг которого все соединялись, задачей, которую принимали с пламенным рвением». Gleispach, Die Erforschung der Verhrechensursachen. («Zeitschs. f. d. ges. Strafrechtswis.» B. 48, S. 99). ↑

22. Liszt, Op. cit., S. 419. ↑

23. Познышев, Предисловие к книге Ван-Кана «Экономические факторы преступности», 1915, с. IV. ↑

24. Гернет, Уголовное право, часть общая, 1913, с. 63. Следует отметить, что это признание сделано М. Н. Гернетом через 7 лет после того, как он в «Общественных причинах преступности» славословил позитивный метод социологической школы, видя в нем «великую революционную силу» уголовного права и за 15 лет до того, как он же отстаивал преимущества «позитивного метода» перед марксистским методом. Вся разница оказалась только в том, что в 1929 г. проф. Гернет снимает со своего «позитивного метода» эпитет «революционный». ↑

25. Отмирание преступления и наказания как правовых институтов неразрывно связано с отмиранием права, государства и аппарата принуждения. См. Ленин, Государство и революция, и замечания на бухаринскую «Экономику переходного периода». ↑