Материальное содержание преступления в формулировках нашего уголовного законодательства не исчерпывается только определением того, что в условиях пролетарской диктатуры следует считать преступлением.

В буржуазной науке уголовного права распространено деление всех определений преступления на «формальные» и «материальные». Под «формальным» определением разумеют определение преступления только по признакам его противоправности: «Преступление есть деяние, воспрещенное законом под страхом наказания», — вот типичное «формальное» определение преступления, воспринятое большинством буржуазных уголовных кодексов. Как указано было выше, даже буржуазные уголовно-правовые теории не могли полностью удовлетвориться таким формальным определением; в таком определении преступление объясняется наказанием, тогда как само наказание выступает на сцену буржуазного уголовного права как следствие совершенного преступления и может быть объяснено только после того, как объяснено преступление; формальное определение преступления удовлетворяет практическим потребностям судьи, механически применяющего наказание по принципу «nullum crimen», но оно не объясняет для законодателя, что такое преступление, какие именно деяния нужно с точки зрения уголовной политики включить в список преступных; формальное определение не объясняет, почему то или иное деяние «воспрещено законом под страхом наказания». Поэтому буржуазные криминалисты пытались дать так называемое материальное определение преступления, которое объясняло бы преступление по существу как явление чувственного мира. Все эти попытки, как мы уже видели, были неудачны и заранее осуждены на бесплодность, ибо действительно материальное определение преступления можно дать только вскрыв классовую общественную природу преступления, a этого буржуазная наука уголовного права сделать и не могла и не хотела. Это может сделать только марксистско-ленинская теория уголовного права.

Исходя из марксистско-ленинского учения о классах, государстве и классовой борьбе, только советское законодательство может в своих формулировках раскрыть действительно материальное содержание преступления. Мы уже видели, как в самых определениях преступления наше законодательство раскрывало действительную природу преступления. Но одними определениями дело не ограничивается. Наряду с ними в нашем уголовном праве есть ряд институтов, расширяющих и углубляющих такое материальное определение преступления.

К этим институтам относится в первую очередь аналогия.

В Уголовном кодексе 1922 г. ст. 10 говорила следующее: «В случае отсутствия в Уголовном кодексе прямых указаний на отдельные виды преступлений, наказания или меры социальной защиты применяются согласно статей Уголовного кодекса, предусматривающих наиболее сходные по важности и роду преступления с соблюдением правил Общей части сего кодекса».

Необходимость включения аналогии в наше уголовное право т. Крыленко мотивировал при прохождении проекта УК во ВЦИК следующим образом: «Трудно в наше время, в особенности когда целый ряд преступлений постоянно видоизменяется, в отличие от тех преступлений, которые были в прежнем кодексе, уловить все разновидности новых преступных деяний, и именно для этого мы предоставляем суду ст. 10 право в случае, если придется в жизни столкнуться с преступлениями, в законах не предусмотренными, действовать по аналогии»^[1]. Тогда же по этому поводу нарком юстиции т. Курский говорил: «Ни один уголовный кодекс не в состоянии обнять всего многообразия уголовных деяний, которые фактически в жизни имеются,

и если мы хотим действительно создать кодекс, который будет бороться с опасными для советского строя явлениями, то мы должны иметь статьи, которые дают возможность судье действовать и по аналогии.

Будет необходимость властно вмешаться суду.., а не дожидаться, пока будут декретированы нормы… У нас существовал порядок, когда закона не было, суд руководствовался исключительно социалистическим правосознанием… Мы живем в таком периоде, когда должна быть норма, но такая, которая дает возможность суду более свободно применять свое правосознание»^[2].

Таким образом мы видим, что внесение аналогии в советское уголовное право исходило из активной роли суда, который должен в своей деятельности учитывать все изменения в возникновении и развитии тех или иных форм преступлений, учитывать все изменения в формах классовой борьбы, должен быть оперативным, гибким и в пределах революционной законности самодеятельным и инициативным.

Эти требования предъявляются к советскому суду во все время его существования. Поэтому естественно, что не только в УК 1922 г., но и в последующих законодательных актах по советскому уголовному праву институт аналогии сохранился.

Так, в «Основных началах уголовного законодательства» 1924 г. в ст. 3 части 3 говорится: «Если… общественно-опасные деяния прямо не предусмотрены уголовным законодательством, то основания и пределы ответственности, а также меры социальной защиты определяются судом по аналогии с теми статьями уголовных кодексов, которые предусматривают наиболее сходные по важности и роду преступления». «Основные начала» таким образом декретируют институт аналогии для уголовного законодательства всех союзных республик, и действительно уголовные кодексы союзных республик, выработанные в соответствии с указаниями «Основных начал», включили аналогию.

В УК РСФСР 1926 г. аналогия предусмотрена ст. 16, говорящей: «Если то или иное общественно-опасное действие прямо не предусмотрено настоящим кодексом, то основание и пределы ответственности за него определяются применительно к тем статьям кодекса, которые предусматривают наиболее сходные по роду преступления». Верховный суд РСФСР по поводу применения аналогии (ст. 16 УК 1926 г. — ст. 10 УК 1922 г.) разъяснил, «что в тех случаях, когда суд, основываясь на ст. 10 УК, применяет по аналогии ту или иную статью Уголовного кодекса, он (суд) не связан нормой социальной защиты, указанной в статье, по аналогии с которой он определяет меру социальной защиты, и в этих случаях суд вправе применить любую меру социальной защиты из перечисленных в ст. 32 УК, однако не выше высшего предела, указанного в статье, по аналогии с которой он определяет меру социальной защиты»^[3]. Для нас это разъяснение Верховного суда представляет тем большую важность, что довольно решительно бьет по попыткам всячески ограничить принципиальное значение аналогии в советском уголовном праве.

Институт аналогии в советском уголовном праве является естественным следствием того действительно материального определения преступления, которое дается в нашем уголовном законодательстве. Преступление определяется не тем обстоятельством, что оно противоречит тому или иному конкретному закону Особенной части Уголовного кодекса, что оно есть нарушение «специального состава преступления».

Ответ на вопрос о том, нужно ли считать данное действие преступным, дается с учетом многообразия и изменчивости форм классовой борьбы. Поэтому аналогия в нашем праве имеет отнюдь не техническое, а глубоко принципиальное значение, поэтому мы должны решительно отбросить всякие попытки буржуазных криминалистов рассматривать аналогию в советском уголовном праве как «чисто технический, a не принципиальный вопрос» (да еще брать самый термин «аналогия» в кавычки), как это делает например проф. Исаев^[4].

Буржуазная наука уголовного права относилась к аналогии отрицательно; в ней господствовал принцип «nullum crimen, nulla poena sine lege», как бы от него на первых порах своего развития ни открещивалась социологическая школа, пришедшая потом также к этому принципу. А при наличии этого принципа институт аналогии является неприемлемым. Буржуазные криминалисты поэтому и возражали против аналогии, исходя из этого принципа.

Отказ от аналогии влечет за собой внесение в уголовные кодексы невероятной казуистичности и дробности статей Особенной части; так например, в царском Уложении о наказаниях было 1711 статей, которые тем не менее всех конкретных случаев, выдвигаемых жизнью, охватить не были в состоянии. Впрочем, нужно сказать, что хотя буржуазное уголовное право принципиально и не признавало аналогии, вое же в нем существуют значительные «прорывы фронта». При этом такие прорывы мы наблюдаем не только тогда, когда буржуазные руды в своей практике защищают классовые интересы буржуазии, когда они распространительно толкуют закон, всячески извращая его прямой смысл в случаях необходимости сделать явную натяжку для осуждения кого-либо из представителей трудящихся масс, а в особенности привлеченных к суду революционеров, но и в самом законодательстве, и в кассационной практике высших судебных инстанций мы зачастую можем отметить фактическое признание аналогии. Так, ст. 131 царского Уложения о наказаниях говорила: «Если в законе за подлежащие рассмотрению суда преступные деяния нет определенного наказания, то суд приговаривает виновного к одному из наказаний, предназначенных за преступления, по важности и роду своему наиболее с оным сходные». Конечно толкование по аналогии противоречит основам законодательства, построенного на принципах классической школы. «Ни один порядочный юрист, — говорил Неклюдов, — не будет поддерживать аналогии преступлений в российском законе. Один только кассационный суд придерживается противоположного взгляда». Действительно ст. 133 Уложения о наказаниях в юридической литературе толковали не как разрешение применять закон по аналогии. Таганцев, толкуя ст. 131, говорит, что она «имела в виду те случай, когда за подлежащее рассмотрению суда деяние в законе нет определенного наказания, т. е. говорила не о тех деяниях, за которые не установлено никакого наказания и которые следовательно не воспрещены законом под страхом наказания, а о тех, которые предвидены законом, но за которые положено наказание с неопределенной санкцией»^[5]. Однако сенат, вопреки взглядам «порядочных» юристов, проводил другую практику и признавал аналогию, слушаясь в свое время столыпинской указки в этом вопросе^[6].

Разумеется, такое применение аналогии является весьма «грубым» приемом, который шокирует доктрину классической школы. Поскольку в целях осуществления классового правосудия буржуазные суды и теоретики должны прибегать к извращению законов, они предпочитали это делать не столько путем применения аналогии, сколько путем «изящного толкования», рекомендованного в свое время Митгельштедтом, т. е. такого толкования, которое, делая вид, что принцип ≪nullum crimen≫ ненарушим, тем не менее полностью отвечает другому принципу, сформулированному народной массой, испробовавшей на собственной шее всю силу «изящества» толкования законов буржуазными юристами, — правилу «закон — что дышло: куда поворотил, туда и вышло».

Так как применение аналогии в советском уголовном праве имеет отнюдь не техническое, а принципиальное значение, то этим объясняется тот поход, который был предпринят буржуазными юристами против аналогии, и та злостная критика этого института, которая шла из фашистских заграничных кругов и которая имела целью скомпрометировать советское законодательство.

В 1928 г. в немецком юридическом обществе в Праге проф. Глейспах сделал доклад о советском Уголовном кодексе (имеется в виду УК 1926 г.). В этом своем докладе проф. Глейспах выступил с «протестом» по поводу того, что в нашем законодательстве отсутствует принцип «nullum crimen, nulla poena sine lege»^[7] и, желая рассмотреть вопрос полностью и в корне, Глейспах основным своим аргументом против нашего института аналогии выдвигает то соображение, что принципом «nullum crimen» начиналось даже «Magna Charta» короля Иоанна 1215 ,г., что формула «nullum crimen» была реципирована французской революцией 1789 г., и с возмущением упрекает нас в том, что мы эту формулу нарушили. Разумеется, в этом отношении Глейспах прав: традициями «доброго старого времени» мы пренебрегаем, как бы это ни было обидно для криминалистов глейспаховского типа. Мы не позаимствовали из английской судебно-морской практики такого наказания, как порка матросов розгами и плетьми, — наказания, которое там еще сохранилось и до сего дня: мы, действительно, отказались от кровавого и гнусного наследства прошлого. Однако и в этом прошлом нужно разбираться несколько более внимательно, чем делает это проф. Глейспах. Вспомним, каково было историческое значение и «Великой хартии» и самого Принципа «nullum crimen». Вспомним, что этот принцип был принципом отвоевания у власти гарантий для борющихся за эту власть. «Великую хартию», как известно, вырвали у Иоанна Безземельного бароны, с оружием в руках двинувшиеся на Лондон. В докладе проф. Глейспаха ню «уточнен» вопрос, на каких именно баронов, могущих двинуться с вооруженной силой на Москву, рассчитывает он. Но что здесь не без такого расчета — ясно для каждого. Речь шла таким, образом о гарантии, которую вырвали феодалы у норманнских завоевателей. Нужно однако сделать одно добавление, которое действительно уточнило бы вопрос. § 39 хартии и §29 так называемых «Баронских статей», в которых заключались требования баронов, легшие в основу хартии, говорят о том, что «ни один свободный человек не будет арестован или взят под стражу иначе, как только по законному приговору равных ему пэров и по закону страны». Тут еще нет того смысла, который вложен в принцип «nullum crimen», т. е. что преступлением считается только деяние, точно обозначенное в какой-нибудь статье Особенной части уголовного кодекса. Тут имеется в виду только противопоставление суда, действующего на законных основаниях, бессудному произволу короля. Необходимо помнить, что «под свободным человеком бароны разумели прежде всего себя, а не всю свободную массу населения Англии»^[8]. Смысл формулы «nullum crimen» в хартию был вложен «куда позднее, в XVII и XVIII столетиях, в разгар политической борьбы», именно «тот широкий смысл, что сделал § 39 и 40 хартии выражением широкого политического принципа»^[9]. Т. е. этот смысл формуле уже навязала, подбросила буржуазия во время, своей борьбы с феодализмом. Во время французской революции формула «nullum crimen≫ была требованием буржуазии, оружием ее в борьбе против абсолютизма. Перед французской революцией это требование в формулировке, например, Беккариа доходило, как известно, до полного отрицания права судов толковать законы^[10]. Характерно, что все буржуазные криминалисты, ополчающиеся против аналогии и пытающиеся противопоставить ей в качестве «вечного» принципа гарантии личности принцип «nullum crimen», ссылаются на декларацию прав Великой французской революции, на французскую конституцию 1793 г., на французский уголовный кодекс 1795 г., но ничего не пишут в этой связи ни об известном «законе о подозрительных», законе, который самым решительным образом отбрасывает правило «nullum crimen», ни о специальном декрете Конвента «О преступлениях, непредвиденных в законе». Между тем этот Декрет говорит: «Тот, кто будет изобличен в тяжком или менее тяжком преступлении, которое не предусмотрено ни Уголовным кодексом, ни последующими законами и наказуемость которого не определена в законе, чьи антиобщественность (incivisme) и пребывание на территории республики были бы предметом смущения и волнения, — тот приговаривается к ссылке»^[11].

Такое замалчивание этих декретов вполне понятно, потому что в этих законодательных актах никак не найти требований «гарантии личности». Между тем такие требования «гарантии личности» в условиях пролетарской диктатуры являются требованием к советской власти связать себя буржуазным формальным принципом, долженствующим притупить остроту и меткость репрессии пролетарского суда, опутать его по рукам и ногам такими нормами, которые буржуазия при подавлении трудящихся игнорирует в действительности, прикрываясь ими лишь по мере надобности.

Однако с прогрессирующим разложением буржуазной законности это прикрытие делается все более прозрачным. Фашистское уголовное право все чаще прибегает к откровенному грубому насилию, все больше обходится без старых форм маскировки, зачастую однако заменяя их новыми. В вопросе аналогии фашистское уголовное право порывает со стесняющим его произвол принципом «nullum crimen» и вносит аналогию. В проекте фашистского уголовного кодекса, доложенном прусским министром юстиции Керрлем Лейпцигскому съезду юристов-фашистов, принципу «nullum crimen», вытекающему из «индивидуалистического римского права», противопоставляется аналогия как древнегерманский «национальный институт». «Воззрение немецкого средневековья, — говорит проект, — было иным; наказание не было связано с нормой, предусмотренной в законе (ср. со ст. 105 Каролины «О неназванных наказуемых случаях и наказаниях»). Тезис «nulla poena» открывает общеопасным лицам возможность достигнуть своих, враждебных народу целей, если эти лица понимают, как надо проскользнуть сквозь петли закона. Необходимо восстановить созвучие судебной практики с правовым чувством народа»^[12]. Отказываясь Таким образом устами фашистов от принципа «nullum crimen» для своего права в целях облегчения судебного произвола, буржуазия в то же время яростно нападает на советское уголовное право, отвергающее этот чуждый ему принцип, отвергающее его не в силу разложения законности как это имеет место в капиталистическом мире, а в силу укрепления принципиально иной, революционной законности, не нуждающейся в этом принципе и чуждой ему.

Но возражения против аналогии в советском уголовном праве идут не только из-за границы. К ним прибегают также и буржуазные криминалисты на страницах советской печати, иногда прямо отрицательно относясь к аналогии, иногда же маскируя свой «протест» ссылками на то, что аналогия в нашем законодательстве должна пониматься ограничительно. Открыто возражает против аналогии М. М. Исаев, писавший: «При введении в действие уголовного кодекса мы высказывались против аналогии, потому что при обсуждении в сессии ВЦИК некоторые ораторы (видимо, здесь имеются, в виду выступления тт. Крыленко и Курского, цитированные выше. — Г. В.) придавали этому понятию настолько распространительное толкование, что терялся смысл существования Особенной части»^[13].

Чаще однако атака против аналогии велась обходным путем, путем придания ей ограничительного смысла. При этом буржуазные юристы прикрываются циркуляром HKЮ 1922 г.^[14], в котором п. 5 гласит: «По общему правилу наказание и другие меры социальной защиты могут применяться судами лишь в отношении деяний, точно указанных в Уголовном кодексе. Изъятие из этого правила допускается лишь в тех исключительных случаях, когда деяние подсудимого хотя точно и не предусмотрено Уголовным кодексом, но суд признает его явно опасным с точки зрения основ нового правопорядка, установленного рабоче-крестьянской властью, но не законов свергнутых правительств. В этих случаях наказание и меры социальной защиты применяются согласно статьям уголовного кодекса, предусматривающим наиболее сходные по важности и роду преступления с соблюдением правил Общей части уголовного кодекса». Хотя действительно в этом циркуляре есть некоторая тенденция истолковать аналогию ограничительно, но центр его тяжести заключается в том, чтобы предотвратить в судебной практике такие случаи, когда суд, не находя признаков того или иного деяния уголовного кодекса по аналогии, обратился бы к законам свергнутых правительств. Но все, ссылающиеся на этот циркуляр для оправдания своих ограничительных тенденций в толковании аналогии, тщательно избегают этого основного в Циркуляре момента и опираются на содержащуюся в нем фразу об исключительных случаях применения аналогии. Как мы видели уже, судебная практика последующего времени отнюдь не дает такого ограничительного толкования аналогии.

Буржуазные криминалисты фразу об ограничении аналогии в нашем законодательстве повторяют неоднократно^[15]. При этом под «ограничение» аналогии подводятся такие случаи, когда вообще по самому смыслу своему аналогия неприменима. Так например, П. И. Люблинский распространяется на ту тему, что «аналогия не может быть применена к тем деяниям, которые должны караться в административном порядке»^[16]. Между тем из любого элементарного курса уголовного права можно видеть, что толкование по аналогии вообще неприменимо, когда деяние было ранее предусмотрено в уголовном кодексе и было законодателем исключено, когда деяние подлежит рассмотрению административных органов, когда деяние предусмотрено в Уголовном кодексе как преступное только при наличии отягчающих обстоятельств, а рассматриваемый поступок является тем же самым деянием, но без отягчающих обстоятельств и т. д. Привести какой-либо из перечисленных примеров в виде аргумента, долженствующего подкрепить якобы отрицательное отношение нашего законодательства к аналогии, — значит одержать весьма легкую «победу».

В своем стремлении ограничительно истолковать аналогию буржуазные криминалисты доходят даже до таких предположений, что НКЮ в упомянутом выше циркуляре № 48 «имел в виду ограничить аналогию применением ее лишь к преступлениям против государства»^[17]. Не всегда рискуя категорически высказываться против аналогии, буржуазные криминалисты избирают и обходные пути, доводя свое «ограничительное» толкование аналогии фактически до требования ее упразднения. Так например, проф. Люблинский приводит против аналогии ряд соображений, указывая на то, что аналогия имеет исключительный характер, что законодатель, вводя аналогию в Уголовный кодекс, исходил из того, что кодекс составляется «в условиях спешности, законодатель не имел в себе достаточной уверенности начать свой кодекс с традиционного авторитетного заявления о том, что преступным является лишь то, что провозглашено законодателем в качестве наказуемого»^[18].

Постепенно Люблинский двигается дальше в том же направлении и утверждает, что наш законодатель рассматривает аналогию «лишь как временный способ восполнения недостатка уголовного закона впредь до соответственного изменения законодательства»^[19]. То же самое утверждает и Познышев, говоря, что «на это постановление надо смотреть как на временное, вызываемое особыми условиями переживаемого момента»^[20]. Проф. Люблинский основным аргументом против аналогии выдвигает следующее положение: «Говоря о применении» по сходству», закон в сущности требует сходства мысли судьи и законодателя, что может быть осуществимо при почти полном слиянии их принципов»^[21]. Люблинский полагает, видимо, что у советского судьи и у законодателя принципы уголовной политики различны, что диктатуру пролетариата можно на участке уголовной политики ослабить противопоставлением суда законодателю. Люблинский надеется поэтому, что надобность в сохранении аналогии в Уголовном кодексе «устранится и она отпадет как одно из постановлений переходного периода советского законодательства»^[22]. Надо полагать, что в наше время подобного рода аргументация не нуждается в опровержениях.

Но если чрезвычайно легковесна аргументация буржуазных криминалистов против аналогии, то не менее легковесна и чужда нашей теории аргументация буржуазных криминалистов в защиту аналогии.

Так например, Чельцов-Бебутов в основу своей защиты аналогии кладет следующее рассуждение: «В обществе с каждым днем все более проникающемся сознанием солидарности, в трудовом коллективе советских республик намечаются свои, особые правовые переживания, переоцениваются моральные ценности, складываются черты нового быта: путем сложного взаимодействия элементов старого уклада и захватившей все проявления жизни революции складываются нормы культуры. На них в конечном итоге покоятся уголовные запреты… И если в старом капиталистическом обществе, раздираемом борьбой классов, все же выработался известный минимум общих для всех классов норм культуры, то в обществе, преобразуемом диктатурой пролетариата в бесклассовое, эта общность норм культуры должна расширяться все более и более и стать могучим регулятором поведения отдельных индивидов»^[23]. В этой буржуазной болтовне не знаешь, какая «мысль» путанее и вреднее другой — мысль ли о том, что в капиталистическом обществе вырабатываются общие для всех классов нормы культуры, мысль ли о том, что борьба классов характерна только для капиталистического общества, а что в СССР все общество проникается сознанием солидарности и классовая борьба прикрывается профессорским колпаком, мысль ли о том, что «уголовные запреты» покоятся на нормах культуры можно сказать только одно: как бы ни подкреплялись подобного рода рассуждения ссылками на Листа, Майера и молчаливой ссылкой на Петражицкого («особые правовые переживания»), вернее именно потому, что эти рассуждения — от Листа, Майера и Петражицкого, вести при помощи таких рассуждений борьбу за уголовно-правовые институты советского законодательства не приходится.

Несмотря на все наскоки буржуазных юристов, институт аналогии вот уже больше десяти лет применяется советскими судами, ни в коей мере не противореча революционной законности, не служа лазейкой для «судебного произвола», но приближая суд к живой действительности, к быстро меняющимся формам классовой борьбы и содействуя тому, что наше уголовное законодательство находит себе применение в жизни, в темпах этой самой жизни. Однако подчеркивая принципиальное значение аналогии в нашем уголовном праве и разоблачая попытки буржуазных криминалистов своим «ограничительным» толкованием превратить аналогию в техническое, временное, вытекающее из «законодательной спешности» и «несовершенства» нашего законодательства правило, необходимо решительно протестовать и против того, чтобы принцип аналогии и теоретически, и в законодательных формулировках, и на практике расширялся до такой степени, когда может потерять значение конкретное определение преступлений и ответственности за них, когда свобода судебного маневрирования в соответствии с индивидуальными особенностями данного случая может перерастать в судейский произвол и тем ослабить социалистическую законность, сознание ответственности и социалистическое правосознание. Действующая практика за все годы существования аналогии в нашем законодательстве не дает оснований для сколько-нибудь серьезных опасений в этом отношении: жалоб на то, что на практике применение аналогии приводит к каким-либо извращениям, мы в литературе не встречаем, в то время как сигналов о других отдельных случаях извращения революционной законности мы встречаем все еще много.

Но если судебная практика не дает серьезных опасений насчет чрезмерно распространительного толкования аналогии, то в теории и в законодательных проектах мы имеем примеры несомненного «левацкого» заскока в эту сторону, когда не только аналогия толкуется чрезмерно распространительно, но и вносятся предложения, идущие далеко за пределы самой аналогии, Отвергающие конкретный перечень составов преступлений в Уголовном кодексе и пытающиеся заменить такой перечень «ориентировочным» перечнем преступлений. Такие предложения делались в проекте Уголовного кодекса Комакадемии и в докладе об этом проекте, прочитанном т. Крыленко на I всесоюзном съезде марксистов-государственников. Эти предложения будут рассмотрены ниже, в § 3.

1. Бюллетени 3 сессии ВЦИК IX созыва, № 3, с. 34. ↑

2. Те же Бюллетени, № 4, с. 15—16. Там же т. Курский полемизировал с Бройдо, выступавшим против аналогии (с. 10). ↑

3. Постановление пленума Верхсуда РСФСР 15 июня 1925 г., пр. № 10. Сб. разъяснений Верхсуда РСФСР, 1931, ст. 16. ↑

4. Исаев, Общая часть уголовного права РСФСР, с. 138. ↑

5. Таганцев, Лекции, т. I, с. 189—190. ↑

6. См. Набоков, Применение уголовного закона по аналогии, журн. «Право», 1912, с. 551 и сл. ↑

7. W. Gleisрасh. Das neue Sowietsstrafgesetzbuch. Schweizerische Zeitschr. F. Strafr., 41 Jahrgang. H. 4. Подробнее см. мою статью «Фашистская критика советского уголовного права», «Вестн. сов. юстиции», 1929, № 14. ↑

8. Петрушевский, Великая хартия вольностей, 1918, с. 41. ↑

9. Там же. ↑

10. Беккариа, О преступлениях и наказаниях (пер. Соболева), с. 31—32. ↑

11. Carette, Lois annotdes, etc. Paris, 1843. Подробнее см. в моей книге «Уголовная политика в эпоху промышленного капитализма», с. 30 и 2—22. ↑

12. Nationalsozialistisches Strafrecht, 1933, 127. ↑

13. Исаев, Общая часть уголовного права, с. 138. ↑

14. Циркуляр НКЮ № 48 («Еж. сов. гост.», 1922, № 21—22, с. 30). ↑

15. Например, Гольдинeр, Объективизм и субъективизм в советском уголовном праве, «Вести сов. юст.», 1926, № 14—15. Люблинский, Применение уголовного закона по аналогии, «Право и жизнь», 1924, № 1, с. 47. ↑

16. Люблинский, там же, с. 44. ↑

17. Исаев, ук. работа, с. 136. ↑

18. Люблинский, Применение уголовного закона по аналогии, «Право и жизнь», 1924, кн. I, с. 42. ↑

19. Там же, с. 48. ↑

20. Познышев, Очерк основных начал науки уголовного права, 1923, т. I, с. 37—38. ↑

21. Люблинский, ук. статья, с. 48. ↑

22. Люблинский, ук. статья, с. 49—50. ↑

23. Чельцов-Бебутов, Аналогия и Уголовный кодекс, «Вести сов. гос», 1923, № 2, с. 32. ↑