В прямой связи с институтом аналогии в советском уголовном праве стоит другой институт, также вытекающий из «материального» понимания преступления. Это — правило о том, что действие, хотя формально и отвечающее всем признакам специального состава преступления, но не являющееся по тем или иным причинам классово опасным, не может считаться преступлением. В Уголовном кодексе РСФСР 1926 г. это правило выражено в частности в примечании к ст. 6, дающей определение общественно-опасных действий. «Не является, — говорит примечание к ст. 6, — преступлением действие, которое хотя формально и подпадает под признаки какой-либо статьи Особенной части настоящего кодекса, но в силу явной малозначительности и отсутствия вредных последствий лишено характера общественно-опасного». Таким образом в этом примечании преступность действия исключается его малозначительностью и отсутствием вредных последствий. Действительно: преступность того или иного действия обусловливается его классовой опасностью; поэтому необходимо, чтобы налицо были вред или опасность будущего вреда. Однако размер этого вреда может быть настолько незначительным, что социальное значение данного действия резко меняется, и оно может оказаться ниже некоторого минимального уровня, необходимого для того, чтобы самая опасность могла быть признанной. Количественное значение вреда может переходить в качественное значение самого действия, хотя бы признаки специального состава преступления формально и сохранялись.

Такое постановление Уголовного Кодекса РСФСР является столь же принципиальным, а не техническим правилом, сколь принципиальным является правило об аналогии.

В буржуазной доктрине уголовного права и в буржуазном законодательстве существовали отдельные положения, в силу которых малозначительность вреда исключала собой преступность данного действия. Так, Фойницкий в своем учебнике особенной части уголовного права считает, что для наличия похищения (кражи, грабежа и т. п.) необходимо, чтобы предмет похищения имел некоторую «рыночную ценность» определенной величины, что предметы, которые не имеют такой ценности, не составляют имущество и не могут быть предметом похищения, ибо «вследствие своей мизерности они не имеют значения для гражданского Оборота»; минимальной границей стоимости предмета Фойницкий считал стоимость наименьшего денежного знака, который выпускает данное государство^[1].

Можно найти отдельные указания и в буржуазном законодательстве относительно непреступности малозначительных деяний. Так например, в царском «Уставе о наказаниях, налагаемых мировыми судьями», п. 1 ст. 157 говорил: «Не вменяется в вину: 1) мелкая порубка, сделанная проезжающими в лесу для необходимого в дороге исправления, за исключением деревьев, посеянных и посаженных…» Однако такие или им подобные правила^[2] были единичными и они не обобщены в буржуазном уголовном праве в тот принцип, что малозначительность действия может быть обстоятельством, исключающим его преступность. Оно и понятно: преступность в конце концов, по крайней мере в законодательстве, обозначают исключительно формальным признаком. Преступен тот поступок, который предусмотрен законом. А потому и доктрина и законодательство не могли действие, предусмотренное законом в Особенной части кодекса, исключить из списков преступлений, исходя из того, что это действие по хвоей малозначительности не является общественно-опасным: самый критерий общественной опасности — в каком бы то ни было виде — в буржуазном законодательстве прививался весьма туго и вносился только в специфических случаях, когда нужно было, его использовать не для исключения репрессии, а наоборот,— для усиления репрессии, для применения ее тогда, когда формальный признак нарушения нормы оказывался недостаточным.

Иначе дело обстоит в нашем уголовном праве: преступность рассматривается у нас по существу; формальные признаки специального состава преступления имеют значение, и не малое, но второстепенное сравнительно с материальными признаками классовой опасности, и теряют свое значение, когда нет этого материального признака. Поэтому точно так же, как действие, прямо не предусмотренное в статьях Особенной части, но классово опасное, отвечающее признакам ст. 6 УК РСФСР 1926 г., считается по аналогии преступным, так и, наоборот, деяние, прямо предусмотренное Особенной частью, но не являющееся классово опасным, не содержащее в себе признаков ст. 6, нельзя признавать преступным. Таким образом примечание к ст. 6 корреспондирует ст. 16 УК об аналогии: если ст. 16 дает положительную аналогию, то примечание ст. 6 дает, так сказать, негативную аналогию.

Признаками отсутствия социальной опасности примечание к ст. 6 считает явную малозначительность действия и отсутствие вредных последствий. Оба эти признака дополняют один другого, и оба должны быть в наличии: отсутствие только одних конкретных вредных последствий еще не доказывает непреступности действия; опасность действия возможна и без конкретных вредных результатов; она может заключаться в существующей опасности будущего вреда, опасности заразительного примера, часто в покушении на всякое, в том числе и серьезное, преступление; таким образом отсутствие вредных последствий само по себе еще не исключает преступности деяния. Но и одна малозначительность действия не может служить основанием для признания его непреступности при наличии таких последствий, которые можно признать вредными. Критерием для признания малозначительности деяния не может быть какая-нибудь мерка, пригодная для всех случаев^[3]; этот критерий состоит в том же, в чем и критерий применения аналогии, — в социалистическом правосознании, проникающем во все определения кодекса и в частности в общее определение преступления.

В УК УССР нет соответствующего постановления и отсутствие его восполняется процессуальной нормой, близкой по содержанию к примечанию к ст. 6 УК РСФСР 1926 г., а именно — по ст. 5 УПК УССР: «Прокурор и суд вправе отказать в начатии дела либо прекратить дело, если действие лица, привлеченного к уголовной ответственности, хоть и имеет в себе признаки преступления, предусмотренного в Уголовном кодексе, но его нельзя признать общественно-опасным (ст. 4 УК) вследствие его крайней маловажности и незначительности последствий, а также когда начатие дела либо дальнейшее его ведение является явно нецелесообразным, ибо вследствие изменения условий поступок явно утратил общественную опасность». Отличие этой статьи УПК УССР от примечания к ст. 6 УК РСФСР заключается главным образом в том, что ст. 5 — статья уголовно-процессуальная и вопрос ставит на процессуальную почву: тут речь идет не об исключении преступности деяния, a о праве прокурора и суда отказать в возбуждении уголовного преследования и прекратить уже начатое дело; кроме того эта статья содержит в себе еще процессуальный признак — нецелесообразность расследования дела. Постановления в уголовном законодательстве РСФСР по данному вопросу являются более четкими и более принципиально выдержанными.

Однако как указано в цитированном директивном письме НКЮ и Верховного суда РСФСР, примечание к ст. 6 УК РСФСР 1926 г. должно толковаться ограничительно. В сторону ограничения применения этого замечания направлено специальное постановление Президиума ВЦИК от 22 ноября 1926 г., согласно которому дела о преступлениях, предусмотренных ч. 2 ст. 143, ч. 1 ст. 146 ст.ст. 159, 160 и 161 УК 1926 г., не подлежат прекращению на основании примечания к ст. 6. Если мы просмотрим содержание перечисленных в постановлении ВЦИК статей УК, то увидим, что здесь речь идет о легком телесном повреждении, не причинившем расстройства здоровью, о нанесении ударов и побоев, об оскорблении и клевете, т. е. о наименее тяжких преступлениях против личности, таких, которые могли бы легко ввести «в соблазн» суд и толкнуть его на прекращение дел по этим преступлениям в порядке примечания к ст. 6.

Принципиальное положение, содержащееся в примечании к ст. 6, находит дальнейшее развитие в ст. 8 УК РСФСР 1926 г., гласящей: «Если конкретное действие, являющееся в момент совершения его согласно ст. 6 настоящего кодекса преступлением, к моменту расследования его или рассмотрения в суде потеряло характер общественно-опасного вследствие ли изменения уголовного закона или в силу одного факта изменившейся социально-политической обстановки, или если лицо, его совершившее, по мнению суда, к указанному моменту не может быть признано общественно-опасным, действие это не влечет применения меры социальной защиты к совершившему его».

Как видно из самого текста ст. 8, она дает дальнейшее развитие «материального» понимания преступления. Если примечание к ст. 6 исключает преступность действия только вследствие его малозначительности и отсутствия вредных последствий, то ст. 8 имеет в виду такие действия, которые в момент совершения являются преступными в полном смысле этого слова, но которые впоследствии, к моменту расследования или рассмотрения в суде, теряют свой преступный характер. Необходимо подчеркнуть, что условием такой потери характера классовой опасности ст. 8 признает факт изменившейся социально-политической обстановки, отбрасывая этим самым всякие попытки подойти к преступлениям как к чему-то неизменному, оторванному от классовой борьбы. Однако нельзя согласиться с правильностью того, что ст. 8 УК РСФСР к таким же условиям относит изменение уголовного закона: если уголовный закон изменился настолько, что действие, ранее считавшееся преступным признает теперь непреступным, то даже с точки зрения наиболее формальной преступность действия исключается, и для этого вовсе не требуется «материального» понимания преступления; в этом случае преступность действия исключается и в любом буржуазном уголовном кодексе, в котором господствует принцип «nullum crimen».

Наконец, дальнейшее развитие «материального» понимания преступления, еще больший отказ от формального признака «nullum crimen» заключается в институте уголовной ответственности без конкретно совершенного преступления.

Если господствующий в буржуазном уголовном праве отказ (хотя и непоследовательно проводящийся) от применения аналогии связан с требованием того, чтобы наказание применялось только за то преступление, которое точно указано в Уголовном кодексе, то тем более «классическое» буржуазное уголовное законодательство «принципиально» относится отрицательно к применению наказания в случаях, когда налицо нет конкретно совершенного преступления. Самое наказание в силу эквивалентности буржуазной уголовно-правовой формы должно применяться как наказание, пропорциональное тяжести совершенного преступления. Поэтому, последовательно осуществляя требования, вытекающие из эквивалентности буржуазной уголовно-правовой формы, нельзя применять наказание без конкретно совершенного преступления.

Однако между уголовно-правовой формой наказания и его содержанием существовало противоречие с самого начала развития буржуазного уголовного права. Это противоречие выступало, в частности, и тогда, когда уголовная репрессия призвана была осуществлять задачу подавления сопротивления трудящихся эксплоатации, но когда в то же время такое сопротивление не доходило до таких конкретных поступков, которые могли бы быть прямо включенными в Уголовный кодекс в качестве преступлений, — например, нищенство, бродяжничество, — т. е. при наиболее пассивных формах сопротивления.

Если уголовное право времен феодализма, опосредствовавшее внеэкономическое принуждение и уголовное право феодализма, разлагающегося при абсолютизме, сохранившем феодальные методы, прямо объявляло бродяжничество, нищенство и т. д. тяжкими преступлениями, то буржуазное уголовное право, опосредствующее отношения господства и подчинения не в форме принуждения внеэкономического, связанное отношениями купли-продажи рабочей силы как юридическими актами «свободного» волеизъявления владельца товара — рабочей силы, это буржуазное уголовное право не могло стать на путь открытой криминализации всех случаев пассивного уклонения трудящихся от того, чтобы сделаться объектом эксплоатации. Поэтому противоречие между формой и содержанием буржуазной уголовной репрессии выражалось в том, что, фактически применяя в таких случаях репрессию, законодательство и теория фарисейски «выводили» ее за пределы наказания, хотя по существу и эти принудительные меры были часто более суровыми и даже жестокими, чем наказания. К таким мерам относится заключение в работные дома, зародившееся еще в XVI—VII вв. в Англии, Голландии и Бельгии, — дома, в которых наряду с бездельниками, бродягами и нищими содержались также и бедняки, обращавшиеся за помощью к благотворительности. Маркс и Энгельс дали блестящую характеристику этим работным домам, относящуюся, правда, к более позднему времени, ко времени промышленного капитализма. «Английские рабочие дома…, эти общественные учреждения, в которых за счет буржуазного общества прозябает избыточное рабочее население, совмещают в себе в поистине утонченной форме благотворительность с местью, которой буржуазия преследует несчастных, вынужденных обращаться к ее великодушию. Жалкие призреваемые не только получают самые скудные и скверные средства существования, которых едва хватает на физическое воспроизводство, но их деятельность ограничена, возбуждающим отвращение, духовно и физически отупляющим, непроизводительным, ненужным трудом, как бег на месте мельничной лошади, дабы несчастные определенно чувствовали всю тяжесть своего преступления — преступления, заключающегося в том, что, вместо того чтобы, как обычно, быть материей, эксплоатируемой и приносящей прибыль буржуазии, они, наоборот, превратились в материю, причиняющую расходы их прирожденным потребителям, как оставшиеся на складе бочки спирта являются материей, причиняющей излишние издержки торговцу спиртом, дабы они научились чувствовать, говорим мы, всю тяжесть этого преступления, их лишают всего, что оставляют даже самому закоренелому преступнику, — сношений с женами и детьми, развлечений, возможности бесед — всего»^[4].

Противоречие между эквивалентной формой буржуазной уголовной репрессии и ее содержанием резко усиливается в эпоху империализма при обострении всех противоречий капиталистического строя, когда усиление репрессии не вмещается в рамках эквивалентной правовой формы и когда все больше и больше растёт внесудебная расправа. Буржуазная уголовно-правовая теория приходит на помощь насильнической практике. Антропологические теории выдвигают признаки преступления, якобы коренящиеся в самой психо-физической структуре человека; здесь конкретное совершенное преступление отходит на второй план. Теория социологической школы выдвигает, как основание уголовной ответственности, опасное состояние личности, при котором конкретное совершенное преступление низводится до степени простого симптома этого опасного состояния. Меры социальной защиты — вот репрессия, которая в наибольшей степени должна быть «освобождена» от пропорциональности правовой формы, репрессия, не требующая пропорциональности с совершенным преступлением, не требующая, даже самого факта совершения преступления. Меры обеспечения (Sicherungverwahrung) назначаются не по совершенному преступлению, а только по опасности лица. Эти меры предназначены и для тех же бродяг, нищих и т. д.

Но эти меры применяются и не только тогда, когда пассивный характер сопротивления эксплоатации мешает прямо криминализировать такие поступки, как нищенство, бродяжничество и пр., но и тогда, когда, наоборот, опасность длительного активного сопротивления и протеста выходит за рамки конкретного совершенного преступления. В этих случаях меры безопасности применяются и в дополнение к наказанию осужденных рецидивистов, опасность которых выше опасности того конкретного преступления, за которое им можно предъявить обвинение, применяются независимо от наказания за конкретное преступление; меры социальной защиты как дополнение к наказанию являются неэквивалентным придатком к нему, поскольку оно не вмещает необходимую для буржуазии жесткость репрессии.

Практика и законодательство широко используют эти меры, но лишь наряду с использованием наказания: наказание не может быть изгнано из буржуазного уголовного права, буржуазия не может отбросить наказание — возмездие за вину, проявившуюся в тяжести конкретного преступления.

В законодательстве многих стран Западной Европы существуют постановления о применении уголовной репрессии к социально-опасным лицам, не совершившим конкретного преступления. Как было сказано, в ряде случаев такие мероприятия применяются независимо от какого-либо конкретного преступления. Например, на основании бельгийского закона 1897 г. профессиональных и трудоспособных нищих и бродяг вместо наказания можно передавать в специальные учреждения на срок от двух до пяти лет; по голландскому уложению нищих, бродяг и хронических пьяниц отдают в рабочий дом на срок от трех месяцев до трех лет и т. д. В других случаях такие меры социальной защиты применяют дополнительно к наказанию за конкретное преступление, если во время рассмотрения дела суд установит социальную опасность подсудимого или установить, что подсудимый является, рецидивистом. Такие правила существуют в английском, французском, немецком и иных уголовных законодательствах, а также в проектах уголовных кодексов. По норвежскому закону 1900 г. бродяга, осужденный к тюремному заключению на срок до трех месяцев за какое-либо конкретное преступление, может быть помещен в работный дом на срок до трех лет. В таких случаях наказание за конкретное преступление фактически поглощается гораздо более суровой мерой безопасности. Эта практика была санкционировала в буржуазной уголовно-правовой теории в послевоенные годы коллективной санкцией германской группы международного союза криминалистов в Карлсруэ в 1927 г., когда было принято предложение Радбруха о том, что так называемое общеопасное поведение (нищенство, бродяжничество и т. п.) должно быть исключено из числа наказуемых деяний, но может вести к превентивному заключению.

Наиболее остро разрешается вопрос о «Sicherungverwahrung» гитлеровским правительством. В ноябре 1933 г. был принят закон «против привычных преступников», которому гитлеровское правительство придало настолько серьезное значение, что имперский министр юстиции Гюртнер специально созвал представителей прессы для разъяснения нового закона^[5]. Гюртнер пытается дать этому закону «теоретическое» обоснование в духе социологической школы. Мы видели выше, что фашистское уголовное право вообще представляет собой окрошку из всех тех

положений буржуазных уголовно-правовых школ, которые могут быть использованы для обострения репрессии; поэтому нисколько не удивительно, что устами одних криминалистов «критикуя» социологическую школу за ее якобы «либерализм», фашизм руками других криминалистов охотно черпает все то действительно реакционное, что в этом мнимом «либерализме» содержится, отказываясь в этих случаях от положений классической школы, к которым в других случаях фашизм прибегает.

В данном случае Гюртнер заявляет, что новый закон против привычных преступников не мог быть издан ранее, так как «германское уголовное право было построено на основной мысли вины и искупления, а новое право — это осуществление новой мысли, исходящей из нижеследующего: человек, родившийся и живущий в обществе, должен подчиняться известным порядкам, ибо в противном случае обществу как таковому будет угрожать опасность. Если член общества этому правопорядку не подчиняется, и притом сознательно и упорно, то у народа возникает право удалить из общества такого непригодного члена на продолжительное время, во всяком случае до тех пор, пока имеются обоснованные сомнения, что он хочет и может подчиниться должному порядку».

Из этой тирады видно, что «новизна» мысли Гюртнера более чем сомнительна: это — пережевывание пятидесятилетней жвачки социологической школы, что прямо признает передовая «Vossische Zeitung»: «введением мероприятий исправления и обезопасения выполнено принципиальное требование, выдвинутое школой Листа и международным союзом криминалистов десятки лет назад и постепенно получившим всеобщее признание. Основной мыслью Листа была недостаточность одного наказания для ограждения общества от привычных преступников»^[6].

Как и «социологи», новый закон о «Sicherungverwahrung» считает изоляцию привычных преступников не наказанием, «хотя подвергнутый ей ощущает ее в равной мере как зло». Как и у «социологов», изоляция в порядке «Sicherungverwahrung» дополняет название, либо выступает тогда, когда изоляцию нельзя применить в качестве наказания из-за отсутствия конкретного преступления. Но при всем сходстве с основными положениями социологической школы новый закон о «мерах безопасности» идет в своей реакционности еще дальше того, что требовала раньше социологическая школа: связывая этот закон с требованиями социологической школы, автор статьи в «Vossische Zeitung» в то же время говорит, что «отчасти это — новые идеи, выходящие за пределы того, что требовалось и рекомендовалось в прежнее время».

Действительно закон по отношению к привычным преступникам предусматривает уже не работные дома и на высылку, а каторгу, и притом бессрочную. При этом новый закон применяется не только к тем лицам, которых судит суд за совершение какого-либо конкретного преступления, но и к тем, кто уже был осужден ранее и теперь отбывает наказание. В этих случаях для применения бессрочной каторги не требуется даже суда: достаточно простого распоряжения прокурора или даже тюремной администрации для того, чтобы любой заключенный в германской тюрьме был признан опасным и вместо освобождения по окончании присужденного ему срока тюрьмы был отправлен на вечную каторгу. Зная практику германской фашистской юстиции, имея перед глазами пример гнуснейшего издевательства над поневоле оправданными лейпцигским судом коммунистами, для которых оправдание отнюдь не сразу открыло выход из тюрьмы, нельзя сомневаться в том, что и новый закон о «Sicherungverwahrung» используется фашистами не столько для борьбы с профессиональными преступниками, сколько для усиления политического белого террора. Надо добавить, что этот закон предусматривает в известных случаях не только каторгу, но и так называемую стерилизацию, пополняя арсенал «легальных» методов фашистского насилия.

Таким образом «меры безопасности», применяемые как по отношению к несовершившим вовсе конкретного преступления — нищим, бродягам и т. д., так и по отношению к привычным преступникам и ко всем тем, кого буржуазии удобно к «привычным преступникам» причислить, служат для все большего усиления репрессии и придания ей все большего размаха и произвола. По отношению к новому германскому закону это обострение уголовной репрессии открыто признает фашистская пресса: в упомянутой выше статье «Vossische Zeitung» прямо говорится, что «благодаря этим новым правилам уголовный судья приобретает особенно решительное и сильно действующее оружие в деле борьбы с преступностью». Так раскрывается «либеральный» смысл давних предложений социалистической школы с ее теорией опасного состояния личности и ее мерами социальной защиты.

В советском законодательстве этот вопрос решается на диаметрально противоположных основаниях. Отказываясь от формальной трактовки преступления и наказания и от принципа «nullum crimen», наше уголовное законодательство в основу уголовной ответственности кладет классовую опасность преступного действия и лица как единство субъекта и объекта. Наказание не вытекает только из классовой опасности конкретного совершенного преступления, из степени вредности созданного преступлением результата, точно так же как не вытекает из «опасного состояния личности» преступника. Поэтому мы отказываемся от того, чтобы считать конкретное преступление принципиальным, во всех случаях обязательным условием уголовной ответственности, но и не рассматриваем в то же время преступление как простой симптом опасности личности преступника. Наше законодательство типичными случаями уголовной ответственности считает уголовную ответственность за совершение конкретного преступления, но не только этими случаями ограничивает уголовную ответственность. При наличии достаточных данных о классовой опасности наше законодательство признает уголовную ответственность и без того, чтобы этими данными служило непременно конкретно совершенное преступление. Ниже мы рассмотрим вопрос о том, каковы должны быть эти условия, эти данные.

Впервые институт уголовной ответственности, не связанной с конкретным преступлением, в нашем законодательстве появляется в Уголовном кодексе 1922 г. в ст. 49, которая говорит: «Лица, признанные судом по своей преступной деятельности или по связи с преступной средой данной местности социально-опасными, могут быть лишены по приговору суда права пребывания в определенных местностях на срок не свыше трех лет». По точному смыслу этой статьи для применения высылки не требуется обязательное совершение какого-либо конкретного преступления. Впрочем, как говорит т. Крыленко, «предварительно, по действующему закону, здесь все же предполагалось… привлечение к суду за какое-нибудь определенное действие, без чего вообще не мог иметь места судебный процесс»^[7].

Так как в законодательстве не существовало процессуальных правил о привлечении к уголовной ответственности лица, не совершившего конкретного преступления, то этим самым смысл ст. 49 ограничивался только теми случаями, когда после привлечения к уголовной ответственности выяснялось, что данное лицо не совершило конкретного преступления, но представляет собой определенную опасность, т. е. случаями применения высылки к лицу, оправданному в обвинений в совершении какого-либо конкретного преступления. В практике ст. 49 часто толковалась в том смысле, что высылка может быть применена лишь, в дополнение к репрессии за какое-либо конкретное преступление^[8], либо в административном порядке. Тем не менее смысл ст. 49 бесспорен в том отношении, что такого осуждения за конкретное преступление ст. 49 не предполагает. Это подтверждается прямым указанием циркуляра НКЮ и Верхсуда РСФСР от 6 июня 1923 г., который в п. 3 говорит: «Признание судом лица социально-опасным (ст. 149) может иметь место не только в случаях вынесения по делу обвинительного приговора, но и тогда, когда при недоказанности обвинения обстоятельства дела все же убедят суд в наличии связи обвиняемого с преступной средой данной местности или вообще в его социальной опасности по прежнему его поведению или судимости»^[9].

Ст. 49 УК 1922 г. явилась первым шагом ко внесению в наш Уголовный кодекс принципа уголовной ответственности не только за совершение конкретного преступления. В более развернутом виде этот принцип нашел свое выражений в ст. 22 «Основных начал», гласящей: «Удаление из пределов союзной республики или из пределов отдельной местности с поселением в тех или иных местностях или без такового, с запрещением проживания в тех или иных местностях или без такового запрещения, назначается судом в отношении лиц, признанных по своей преступной деятельности или по связи с преступной средой в данной местности социально опасными. Эта мера может быть применяема судом по предложению органов прокуратуры к указанной категории лиц как независимо от привлечения их к судебной ответственности за совершение определенного преступления, так и в том случае, когда они, будучи привлечены по обвинению в совершении определенного преступления, будут судом оправданы, но признаны социально опасными». Таким образом ст. 22 «Основных начал» предусматривает уголовную ответственность без конкретного преступления в двух случаях: в случае оправдания по конкретному преступлению и в случае специального привлечения к уголовной ответственности без какого бы то ни было конкретного преступления, допуская во всех этих случаях только один вид репрессии — удаление.

Необходимо подчеркнуть те условия, которые ст. 22 «Основных начал» считает обязательными для установления социальной опасности лиц, не совершивших конкретного преступления. Эти условия заключаются в том, что признаком социальной опасности может быть преступная деятельность или связь с преступной средой. Отсюда мы можем сделать вывод, что установки нашего законодательства в этом вопросе ничего общего не имеют с установками социологической школы, рассмотренными выше: социологическая школа исходит из опасного состояния личности, из субъективных свойств преступника; наше законодательство связывает эти субъективные свойства с объективными действиями и признаком классовой опасности считает только определенные какие-либо действия, а именно — прошлую преступную деятельность, либо ту деятельность, в, которой выражается связь с преступной средой; при этом наше уголовное право имеет в виду не просто какие-либо действия, а именно общественные действия человека: и прошлая преступная деятельность и та деятельность, которая свидетельствует о связи с преступной средой, составляют определенные общественные отношения, общественные действия. В этом коренное отличие нашей постановки вопроса от буржуазных теорий «опасного состояния». Если из теории антропологической школы следовало, что об опасности субъекта можно судить только по его психо-физиологическим признакам, что, исходя из ломброзианского учения, достаточно преступника, по выражению Ван-Гаммеля, «измерить, взвесить и повесить», не учитывая конкретной деятельности опасного субъекта; если социологическая школа имела в виду в качестве признака опасности субъекта его «преступное настроение», «личное состояние преступности», — то наше законодательство имеет в виду только деятельность лица (хотя в принципе и не обязательно в виде конкретного преступления), деятельность, которая дает основание судить и об опасности лица. В этом отношении установки нашего уголовного права следуют общим установкам марксизма-ленинизма в вопросе о проявлении тех или иных свойств личности. «По каким признакам, — говорит Ленин, — судить нам о реальных «помыслах и чувствах» реальных личностей? Понятно, что такой признак может быть лишь один: действия этих личностей, а так как речь идет только об общественных «помыслах и чувствах», то следует добавить еще: общественные действия личностей, т. е. социальные факты»^[10].

Разумеется, это отличие от социологической школы и от буржуазных законодательств коренится в основном различии содержания репрессии советского уголовного права от репрессии буржуазного уголовного права. Там репрессия — в основном средство для подавления эксплоатируемых. Здесь репрессия применяется в данном случае по отношению к разложившимся, классово чуждым и классово враждебным пролетариату элементам. Там — завуалирование классовой опасности «опасным состоянием личности», здесь — открытое признание классовой опасности как опасности, выражающейся в общественной деятельности людей. Эта разница между установками буржуазной уголовно-правовой теории и советского уголовного права несомненно недоучтена была т. Крыленко, который в свое время говорил: «Имеет ли место такая постановка вопроса в западноевропейских буржуазных кодексах? Практически этот вопрос и там не ставился, но теоретически ставился. Между прочим Ферри указывал не необходимость принятия профилактических мер не только после, но и до совершения преступления. Даже и у нас в царские времена практиковалось, что и сельские сходы могли постановлять о высылке тех или иных лиц как вредных для общества, скажем, по подозрению в конокрадстве, в поджогах, в бандитизме и т. д.

С точки зрения гарантии прав личности подобная политика была, конечно, недопустима, но с точки зрения охраны интересов целого это совершенно рациональная мера»^[11]. Здесь у т. Крыленко не проводится четкого разграничения между применением таких профилактических мероприятий в условиях капиталистического строя и у нас, неудачно говорится об охране интересов «целого» и фактически неверно то, что «там» практически этот вопрос не ставился: мы выше уже видели, что и там этот вопрос не только ставился практически, но и разрешался по-своему в целом ряде постановлений буржуазного законодательства.

Институт уголовной ответственности без конкретного преступления последовательно вытекает из «материального» понимания преступления советским уголовным законодательством. Должно быть отброшено то возражение, что уголовная ответственность в этом случае базируется только на опасности лица. Мы видели уже, что в качестве признаков классовой опасности наше законодательство признает только те или иные общественные действия субъекта. Правда, можно было бы сказать, что при такой ответственности отсутствуют вредные последствия, но наличие вредных последствий вовсе не всегда обязательно для уголовной ответственности. Само понятие опасности говорит об этом, имея в виду вероятность будущего вреда. Мы в этих случаях не имеем налицо результатов конкретного преступления, но этих же результатов не бывает и при всяком покушении на преступление, а опасность покушения бесспорна, в особенности с точки зрения нашего уголовного законодательства, преследующего за покушение так же, как и за совершенное преступление (ст. 19 УК РСФСР).

На базе «Основных начал» установки ст. 22 должны были быть включены в уголовные кодексы союзных республик. В проекте Уголовного кодекса редакция 1926 г. т. Крыленко было предложено ввести в ст.ст. 18 и 34 принципы ст. 22 «Основных начал». Однако во время обсуждения этого проекта эти статьи были исключены, как говорит т. Крыленко, «при благосклонной помощи Рязанова». «Буржуазные либерально-правовые навыки, — говорит т. Крыленко, — оказались здесь сильнее марксистского чутья»^[12]. Но хотя в1 УК РСФСР 1926 г. ст. 22 «Основных начал» включена и не была, ее принципиальное положение нашло себе выражение в административной практике органов ОГПУ. В УК УССР принципы ст. 22 «Основных начал» были восприняты в ст. 34; и Уголовно-процессуальный кодекс УССР посвящает целую главу (гл. 33, разд. VII) порядку привлечения к уголовной ответственности социально опасных лиц, не совершивших конкретного преступления. Судебная практика УССР знает случаи (хотя и немногочисленные сравнительно) привлечения к уголовной ответственности по ст. 34 УК.

Необходимо однако подчеркнуть, что принципиальное признание уголовной ответственности не только за конкретное преступление отнюдь не означает широкого применения этого принципа. Типичной формой уголовной ответственности в нашем праве является ответственность за конкретное преступление, и практика суженного применения принципов, изложенных в ст. 22 «Основных начал», это в достаточной степени подтверждает. Но принцип ст. 22 «Основных начал» позволяет в отдельных случаях применять превентивную репрессию к паразитическим элементам, тяготеющим к преступному, миру и к представителям этого преступного мира.

Помимо ст. 22 принцип уголовной ответственности без конкретного преступления нашло свое отражение также и в ст. 28 «Основных начал», которая предусматривает возможность при вынесении оправдательного приговора объявить оправданному предостережение, если его поведение внушает суду опасение совершения преступления в будущем. При этом нужно отметить, что предостережение внесено «Основными началами» в перечень «мер социальной защиты судебно-исправительного характера» (п. «и» ст. 13). Аналогичный институт предостережения оправданному знает и УК РСФСР 1926 г. (ст. 20 и ст. 43, п. «о») и уголовные кодексы других союзных республик (например, ст.ст. 21 и 41 УК УССР).

Однако вряд ли есть необходимость в подобного рода предостережении. Как сказано было выше, применение уголовной репрессии без конкретного преступления рассчитано в нашем уголовном праве на классово враждебные, чуждые и разложившиеся элементы. Именно в деятельности таких людей можно и без конкретного преступления обнаружить признаки классовой опасности, достаточные для применения определенного наказания. Предостережение же — наиболее мягкое наказание — не имеет в виду тех людей о которых выше шла речь, и основано на незначительной, «микроскопической» доле опасности.

Таким образом мы видим, что материальное понимание преступления в советском уголовном законодательстве проходит не только в самом определении преступления статьями уголовных кодексов, — оно дополняется рядом таких институтов, как аналогия. Как корреспондирующие ей примечание к ст. 6 и ст. 8 УК РСФСР 1926 г. и как уголовная ответственность без конкретного преступления.

Такое материальное понимание преступления, сводящееся по существу к тому, что преступление в условиях пролетарской диктатуры есть форма классовой борьбы, либо такая форма сопротивления мелкобуржуазной стихии, которая еще не является формой классовой борьбы, проходит и по отдельным важнейшим законам последнего времени. Мы встречаемся с ними в историческом законе 7 августа 1932 г. Всем своим содержанием этот закон говорит о том, что хищение общественной собственности врагами народа есть форма классовой борьбы, и подчеркивает всю конкретность этой формы классовой борьбы на данном этапе. Закон объявляет хищение священной и неприкосновенной социалистической собственности посягательством против основы советского строя. Закон прямо говорит, что «люди, покушающиеся на общественную собственность, должны быть рассматриваемы как враги народа». Более того: закон в самом своем тексте противопоставляет этим врагам народа — классовым врагам и их агентуре — тех рабочих и колхозников, со стороны которых «за последнее время участились жалобы» на хищение общественной собственности «хулиганствующими и вообще противообщественными элементами», на «насилия и угрозы кулацких элементов в отношении колхозников, не желающих выйти из колхозов и честно и самоотверженно работающих за укрепление последних». Таким образом в самом законе 7 августа противопоставляются друг другу две борющиеся силы: рабочие и колхозники, с одной стороны, и кулацкие, хулиганствующие и вообще противообщественные элементы — с другой. Закон 7 августа таким образом дает в своем тексте развернутую картину классовой борьбы за социалистическую собственность, за колхозы, — борьбы, которую классовый враг ведет в форме хищений общественной собственности.

Широко, даже слишком широко «материальное» понимание преступления было развернуто в проекте уголовного кодекса, составленном ИССП Комакадемии совместно с т. Крыленко. Проект этот содержит ряд серьезных недостатков и политические ошибки, не дающие возможности положить его в целом в основу стоящей перед нами реформы уголовного законодательства. К тому же он уже устарел. Но к числу его достоинств нужно отнести принцип классовой дифференциации преступлений, хотя, как показано будет дальше, осуществление этого принципа проведено в проекте механистически.

Самое определение преступления дано в проекте УК Комакадемии принципиально правильно. Как будет показано в следующем (4) параграфе, проект УК СССР 1935 г. воспроизводит с некоторыми редакционными изменениями именно это определение.

Ст. 2 проекта определяет преступления так: «Признается общественно опасным и влечет применение указанных мероприятий всякое действие или бездействие: а) содержащее угрозу прочности пролетарской диктатуры; б) препятствующее укреплению и развертыванию социалистического строительства; в) дезорганизующее складывающийся порядок общественных отношений строящегося социалистического общества».

Это определение по существу вскрывает классовую природу преступления, хотя в ст. 7 (проект дает несколько уклончивую формулировку, говоря: «В связи с выявлением новых форм классовой борьбы и проявлением на этой почве новых видов преступлений…» Здесь всякое преступление ставится только в связь с формами классовой борьбы, выявление новых форм классовой борьбы рассматривается всегда только как почва новых видов преступлений.

Но проект ИССП Комакадемии не удовлетворяется общим определением в ст. 2 всех преступлений при пролетарской диктатуре. Он классово дифференцирует преступления, разделяя их на две основные группы — на преступления особо опасные и менее опасные. К особо опасным проект относит (ст. 3) преступления, «содержащие покушение на пролетарскую диктатуру и завоевания пролетарской революции или подрывающие основные условия общежития, государственного управления и социалистического строительства. Характеризуя совершителя их, — продолжает проект, — как классового врага или как лицо, явно нетерпимое в условиях трудового общежития, они вызывают тем самым необходимость применения к нему мер классового подавления».

Здесь дается и характеристика особо опасного деяния и с нею органически связанная характеристика лиц, чаще других совершающих особо опасные преступления, — классовых врагов или «лиц, явно нетерпимых в условиях трудового общежития». К этой группе следует отнести главным образом элементы разложения капиталистического общества. Таким образом проект ИССП здесь исходит из единства субъекта и объекта, из единства опасности лица и деяния, диалектически разрешая пресловутую дилемму: «преступник — преступление».

Еще определеннее говорит ст. 9, п. 2 проекта, указывающая на цели применения мер классового подавления: «Решительное подавление всяких попыток противодействия социалистическому строительству со стороны классово враждебных пролетариату или перебегающих в их лагерь деклассированных или разложившихся элементов общества».

Хотя и не в столь развернутой форме, но все же дается характеристика и менее опасных преступлений в п. «б» ст. 3, где говорится о преступлениях, «дезорганизующих социалистическое строительство и условия общежития», а также во второй части ст. 9, где указывается цель применения мер принудительного воспитания: «Укрепление самодисциплины в пролетарских рядах и в руководимых пролетариатом массах трудящихся… воспитательное исправительно-трудовое и дисциплинирующее воздействие».

Эти определения двух основных категорий преступлений в связи с двумя основными целями наказания являются выражением ленинских установок, в вопросе о том, по отношению к кому и с какими целями применяется наказание пролетарским государством: преступления, совершаемые классовыми врагами и элементами разложения, требующие в основном мер подавления, и преступления, совершаемые неустойчивыми элементами из среды трудящихся, требующие в основном мер принудительного воспитания к дисциплине. Однако единство этих двух основных категорий преступлений и единство наказания, которое может в подавление включать принудительное воспитание, и наоборот, по отношению к трудящимся, совершившим наиболее опасные преступления, оказаться столь же суровыми, как жесткая мера подавления, — это единство в проекте ИССП не выражено. В этом отношении проект страдает механистичностью. Он недоучитывает влияния на трудящихся мелкобуржуазной стихии анархичности, недоучитывает того, что представители трудящихся под влиянием этой стихии и под влиянием классового врага могут превратиться и во «врагов народа», говоря словами декрета 7 августа. Наконец проект недоучитывает и того, что на определенном этапе развития классовой борьбы в самое подавление, как уже сказано было, могут и должны проникать элементы принудительного воспитания к дисциплине, что, как говорит т. Постышев, «исходя из перспективы построения социалистического общества во втором пятилетии, мы должны уже сейчас начать работу по переварке, перевоспитанию этих деклассированных элементов с тем, чтобы, проведя их через горнило раскулачивания, изоляции, трудового воздействия и воспитания, выпустить их со временем в общество тружениками социалистического хозяйства»^[13].

Проект ИССП упускает из виду эту задачу, когда только к мерам принудительного воспитания к дисциплине, применяемым, «как правило, за менее опасные действия», относит цель «приспособления совершивших их к условиям трудового общежития» (ст. 5 проекта). Между тем исторический опыт Беломорстроя и исправительно-трудовых лагерей на других стройках, напр., Дмитровского лагеря на Москва-Волгострое, показывает, что установка т. Постышева наглядно реализуется на практике, что осужденные за наиболее опасные преступления классовые враги и профессиональные преступники в результате наших побед в классовых боях и в итоге правильного применения исправительно-трудовой политики превращаются в сознательных работников социалистического хозяйства, в героев-ударников социалистической стройки^[14].

Недооценивая диалектические переходы от одной категории преступлений к другой, от одного направления репрессии к другому, к их сочетанию, проект ИССП лишь в виде паллиатива, как исключение из общего правила, допускает переход в отдельных случаях от мер подавления к мерам воспитательного воздействия и обратно^[15].

Давая в основном развернутую трактовку материального общественного содержания преступлений, совершенных в условиях пролетарской диктатуры, проект ИССП в этом материальном понимании преступлений идет дальше действующего законодательства и в области других институтов, которые содержатся в действующем законодательстве, и здесь, как сказано было выше, впадает в «левацкий» загиб. В отличие от действующего Уголовного кодекса проект не дает обязательного и конкретного перечня преступлений в Особенной части кодекса. Проект ИССП устанавливает лишь примерный ориентировочный перечень преступлений, не связанных каждое в отдельности с соответствующей санкцией. Поэтому в проекте речь идет уже не об аналогии, а лишь о причислении данного действия или бездействия к особо опасным или менее опасным. Формулировка проекта в этом вопросе чрезвычайно широка. Ст. 7 говорит: «Исходя из того, что реальная опасность совершенного действия является первым и основным моментом, определяющим необходимость применения мер уголовной репрессии, УК РСФСР устанавливает лишь примерный перечень особо опасных и такой же примерный перечень менее опасных действий. В связи с выявлением новых форм классовой борьбы и появлением на этой почве новых видов преступлений суд может признать общественно-опасным действие, прямо не предусмотренное перечнями преступлений. В этих случаях суд обязан определить, к какой группе преступлений должно быть отнесено данное действие, и соответственно применить меры или классового подавления, или принудительно-воспитательного воздействия».

Уже в самой редакции ст. 7 проекта ИССП видно ее противоречие правильному критерию уголовной ответственности: хотя проект пытается «исходить из того, что реальная опасность совершенного действия является первым и основным моментом, определяющим необходимость применения мер уголовной репрессии», он тут же устанавливает только примерный перечень таких действий. Этим самым проект отказывает суду в указании на те основные конкретные группы «действий», которые, по мнению законодателя, заключают в себе реальную опасность и потому по общему правилу обязательно должны влечь за собою уголовную ответственность: вместо твердого руководства со стороны закона проект предлагает ни к чему не обязывающую «ориентацию».

Институт аналогии — средство для придания практике необходимой гибкости в применении закона, для восполнения неизбежных пробелов в законе, не всегда могущем охватить все многообразие меняющихся конкретных общественных отношений, но средство, применяемое в рамках законности и на ее основе; при аналогии «основание и пределы ответственности» «определяются применительно к тем статьям кодекса, которые предусматривают наиболее сходные по роду преступления» (ст. 16 УК РСФСР). «Ориентировочные» же перечни проекта Уголовного кодекса Комакадемии не обязывают определять преступность данного действия и ответственность за него применительно к той или другой конкретной группе действий, признаваемых законодателем преступными: усмотрение суда таким образом лишается того стержня, каким является советский закон, и может перейти в произвол. Аналогия — против фетишизации закона, содержащейся в буржуазном принципе «nullum crimen, nulla poena sine lege», но за социалистическую законность, «ориентировочные» же перечни могут вести к игнорированию советского закона, к возможности судебного произвола и потому никак не могут содействовать укреплению социалистического правосознания, точному соблюдению советских законов, укреплению сознания ответственности, грозящей за совершение преступных действий. Характерно, что в тезисах т. Крыленко к этому проекту Уголовного кодекса говорится о том, что «левый» мелкобуржуазный радикализм в уголовной политике, в частности, проявляется: в недооценке и игнорировании революционной законности, в нигилистическом отношении к законам пролетарского государства, в широкой практике административного (подчеркнуто мной — Г. В.) «усмотрения»^[16], но ничего не сказано об опасности чрезмерного судебного «усмотрения», к которой могли бы повести «ориентировочные» перечни проекта Комакадемии. Между тем такие «ориентировочные перечни» могли бы внести серьезный разнобой в судебную практику и отнюдь не содействовали бы тому, чтобы соблюдалось и укреплялось ленинское правило о необходимости действительно единообразного понимания законности во всей республике, абсолютного соблюдения «единых, установленных для всей федерации законов», с учетом, разумеется, местных обстоятельств.

Более правильную формулировку дает проект ИССП случаям, когда исключается применение репрессии за действия, признаваемые законом вообще общественно опасными, но когда в конкретном случае этой опасности налицо нет. Ст. 8 по этому поводу говорит: «Суду в свою очередь принадлежит право признать, что действие, признанное законом общественно опасным, утратило этот характер в момент его совершения или рассмотрения дела. Исходя из учета личности совершившего преступление, суд вправе в этих случаях не применять никаких уголовно-правовых мероприятий по отношению к данному лицу. Суд вправе поступить так же… и в случаях, если признает, что лицо, совершившее общественно-опасное действие, тем не менее не опасно или не настолько опасно, что требует применения к себе мер, рекомендуемых законом».

Та же мысль отчетливо выражена и в ст. 16: «Не могут быть применяемы вовсе ни меры подавления, ни меры принудительного воспитательного воздействия, если суд пришел к убеждению, что лицо, совершившее преступное действие, не является опасным и нет никаких оснований опасаться совершения им преступных действий в будущем». Это постановление является дальнейшим развитием положений, данных в примечании к ст. 6 и в ст. 8 УК 1926 г.

Как и вопрос об аналогии, проект УК ИССП Комакадемии слишком широко ставил вопрос о применении репрессии к классово опасным лицам, не совершившим конкретного преступления. Ст. 6 проекта ИССП говорит: «Меры классового подавления и меры принудительно-воспитательного воздействия могут быть приняты как в отношении лиц, совершивших конкретное преступление, так и в отношении лиц, не совершивших последнего, но вследствие связи с преступной средой или своей прошлой деятельности заставляющих серьезно опасаться совершения ими новых преступлений. Порядок принятия в этих условиях уголовно-правовых мероприятий подлежит особому определению в законе». Если ст. 49 УК 1922 г. говорила только об ответственности привлеченного за конкретное преступление и в нем оправданного; если ст. 22 «Основных начал», имея в виду также и привлечение к уголовной ответственности лица, вовсе не совершившего преступления, предусматривала возможность применения только высылки, то проект ИССП не ограничивается ни случаями только оправдания лица, привлеченного за конкретное преступление, но оказавшегося классово опасным, ни только применением одной лишь меры наказания — высылки к лицам классово опасным, но не совершившим конкретного преступления; по проекту все меры уголовной репрессии могут быть применены как в случаях ответственности за конкретное преступление, так и в случаях уголовной ответственности без конкретного преступления, в том числе меры принудительно-воспитательного воздействия.

Если вспомнить, что меры принудительно-воспитательного воздействия применяются по проекту к неустойчивым элементам из среды трудящихся, то сразу станет ясна большая разница между установками действующих «Основных начал» (ст. 22) и проекта ИССП, разница» далеко не в пользу последнего. Ответственность без конкретного преступления по «Основным началам» предусматривается по отношению к классово враждебным элементам и элементам разложения, профессиональным преступникам: именно они имеются в виду, когда закон говорит о «лицах, признанных по своей преступной деятельности или по связи с преступной средой в данной местности социально опасными».

В этих случаях действительно опасность может быть установлена и без конкретного преступления. Но по каким признакам можно судить об опасности трудящегося, не совершившего конкретного преступления, чтобы применить к нему меры принудительного воспитания к дисциплине?

За редкими исключениями в этих случаях репрессия применялась бы по признакам, не свидетельствующим о действительной и достаточной опасности, или вовсе не применялась бы, что говорило бы о безжизненности закона в этой его части. Поэтому повисает в воздухе то, что проект ИССП сохраняет как обязательное условие, — наличие объективных признаков классовой опасности в виде деятельности, служащей объективным признаком классовой опасности. Как правило, у трудящегося, не совершившего конкретного преступления, не имеющего за собою прошлой преступной деятельности и не связанного с преступной средой, объективных признаков его опасности, требующих применения уголовной репрессии, не найти.

1. Подробнее относительно всех имущественных преступлений Фойницкий высказывает этот взгляд в своей работе «Мошенничество по русскому праву» (1871, ч. II, с. 75—76). «Может случиться однако, что вследствие своей малозначительности ценность данной вещи невозможно выразить денежными знаками, имеющими действительное обращение в обществе; например горсть сена, навоза, клочок бумаги и пр. И так как карательные последствия назначаются лишь за нарушение отношений, имеющих какое-либо значение для общества, то, очевидно, они не могут иметь места при таких нарушениях, достоинство и значение которых для общества совершенно неуловимы и предметы которых не могут быть предметом имущественного оборота уже потому, что для выражения стоимости их общество не имеет надлежащих денежных знаков… Странно и позорно для юстиции… было бы увидеть на скамье подсудимых человека, обвиняемого в краже одной соломинки или гвоздя, относительно цены которого эксперты затрудняются ответить, стоит ли он 1/20 или 1/30 копейки». ↑

2. Так, в английском праве: Стивен в 1878 г. предложил проект уголовного закона, где была такая статья: «Не считается преступлением такое деяние, относительного коего суд признает, что оно слишком маловажно, чтобы считаться преступлением» (см. Таганцев, Лекции, т. I, 1902, с. 56). ↑

3. Директивное письмо НКЮ и Верхсуда РСФСР о применении УК редакции 1926 г. («Суд. практика РСФСР», 1927, № 1) поясняет значение примечания к ст. 6 УК РСФСР так: «Уголовный кодекс 1926 г. делает практический вывод из того определения сущности преступления, которое содержалось в УК 1922 г. и содержится в УК 1926 г… преступлением по новому кодексу, как и по кодексу 1922 г., является действие, социально-опасное по своему содержанию, т. е. действие, нарушающее правовой порядок или направленное против советского строя» (ст. 6). Из отношения к содержанию преступления вытекает, что если данное конкретное деяние не заключает указанных признаков социальной опасности, то его нельзя рассматривать как преступление, хотя бы формально оно подходило под признаки какой-нибудь статьи Особенной части Уголовного кодекса; такого вывода УК 1922 г. не делает и недостаток точной законодательной формулировки в ряде случаев приводил к формальному подходу в определении преступности отдельных действий; однако установление в свое время ст. 4-а УПК хотя вообще имело и полезные результаты, но вместе с тем создало значительную неопределенность, судебной практики. Результатом этого было то, что уголовно-кассационной коллегии Верховного суда приходилось прекращать за отсутствием состава преступления свыше 5 % кассированных дел, в которых губсуды постановляли обвинительный приговор; новый УК, вводя вместо ст. 4-а УПК примечание к ст. 6, должен положить предел этому явлению. Применяя примечание к ст. 6, суды должны однако иметь в виду, что таковое не может рассматриваться как общее фактическое аннулирование формальных признаков преступлений, указанных в Особенной части УК; признаки описанных в Особенной части УК составов преступлений обязательны для суда, и суды ими должны руководствоваться при определении преступности инкриминируемых обвиняемым действий, но в некоторых случаях формальный состав преступления теряет свое социально опасное содержание ввиду того, что действие является явно малозначительным и не имеет вредных последствий; в этих случаях рассмотрение дел в уголовном порядке не имеет достаточных оснований, так как применение за эти действия мер социальной защиты заведомо не будет достигать указанных в ст. 9 УК целей; подобные дела как беспредметные должны прекращаться по основаниям примечания к ст. 6. Таким образом примечание к ст. 6 УК должно толковаться ограничительно и применяться исключительно при наличии в действиях обеих указанных признаков — явной малозначительности действий и отсутствия вредных последствий. Следовательно, примечание к ст. 6 УК есть лишь выход для некоторых случаев, когда формальный подход к составу преступления грозит превратить закономерный акт судебного приговора в свою противоположность, т. е. в акт с точки зрения советской уголовной политики явно нецелесообразный по своему существу. ↑

4. Маркс и Энгельс, Программа прусской контрреволюции, Соч. т. VII, с. 126. В другом месте Маркс говорит: «Так возник режим работных домов, т. е. домов для бедных, порядки которых отпугивают бедняков от обращения к их защите, заставляя предпочитать голодную смерть. В работных домах остроумно переплетена благотворительность с местью буржуазии бедняку, апеллирующему к ее благотворительности» (Маркс, Критические примечания к статье «Король прусский и социальная реформа», Соч. М. и Э., т. III, с. 9). ↑

5. «Deutsche Allgemeine Zeitung», 18 ноября 1933. ↑

6. «Vossische Zeitung», 29 ноября 1933. ↑

7. Крыленко, Объяснительная записка к проекту Уголовного кодекса (отд. изд., с. VII). ↑

8. Гольдинер, Объективизм и субъективизм в советском уголовном праве, «Веста, сов. сост.» 1926, № 16. ↑

9. «Еженед. сов. пост.» 1923, № 23. ↑

10. Ленин, т. I, с. 279—280. ↑

11. Крыленко, Суд и право в СССР, ч. III, 1930, с. 151. ↑

12. Там же. ↑

13. Постышев, Основные задачи советской юстиции на современном этапе, 1932, с. 25. ↑

14. См. доклад С. Фирина, Итоги Беломорстроя и выступление А. М. Горького на заседании президиума Комакадемии, с предисловием Е. Б. Пашуканиса и Г. И. Волкова (Партиздат, 1934). ↑

15. B ст. 8 проекта говорится: «Суд вправе… ограничиться мерами воспитательного воздействия и в случаях, если признает, что лицо, совершившее общественно опасное действие, тем не менее не опасно или не настолько опасно, что требует применения к себе мер, рекомендуемых законом. Во всех случаях, когда по этим основаниям суд признает нецелесообразным применение уголовно-правовых мероприятий к данному лицу, либо сочтет необходимым применить к нему меры воздействия не той группы, которая указана кодексом, суд обязан особо изложить мотивы своего решения. Если суд придет к заключению о необходимости применить меры классового подавления к лицу, совершившему преступление менее опасное, он вправе это сделать лишь по причинам, точно оговоренным в ст.ст. 13 и 14 настоящего кодекса». Подробную критику положений проекта УК Комакадемии об уголовной репрессии см. в упомянутой выше моей статье «Наказание в советском уголовном праве» («Проблемы уголовной политики», 1935 г. № 1). ↑

16. Три проекта УК, изд. Комакадемии, 1930. ↑