Константин Николаевич Леонтьев (1831—1891) — философ, публицист, религиозный мыслитель, по-прежнему остается относительно неизвестным широкому кругу читателей. А ведь некогда его называли «русским Ницше», и еще большой вопрос — делало ли ему это честь или, наоборот, умаляло его достоинства. Уж слишком много пророчеств было высказано им, к сожалению, сбывшихся, чтобы и дальше проявлять непростительное равнодушие к его творчеству, в том числе и юристам. Некогда Леонтьев писал, что нам необходимо выдержать натиск целой интернациональной Европы, если бы она осмелилась когда-нибудь предписать нам «гниль и смрад своих новых законов о мелком земном всеблаженстве, о земной радикальной всепошлости». А его мысль о том, что никакое польское восстание и никакая «пугачевщина» не могут повредить России так, «как могла бы ей повредить очень мирная, очень законная демократическая конституция», и вовсе можно отнести к на редкость удачным. Смута последних пятнадцати лет нашей истории вновь выдает в нас «ленивых и нелюбопытных», как писал А. С. Пушкин, если мы до сих пор не хотим замечать пророков в своем отечестве. Можно предположить, что ближайшее будущее принесет Леонтьеву широкую известность, которой достойна его масштабная личность.

В свое время Леонтьев писал о том, что если и следует о чем-либо мыслить, так это о «прогрессе» или о «развитии». Для чего он выбрал эти категории, над смыслом которых человек, как правило, не задумывается? Но при этом никто не хочет прослыть консерватором, ретроградом, все хотят разделять «прогрессивные идеи», говорить о прогрессивном развитии. Всевозможные декларации выступают наиболее ярким свидетелем грядущего всеобщего универсализма.

Леонтьев никогда не стеснялся своего консерватизма, как не стесняется его любой человек в какой-нибудь западной стране. Почему там быть консерватором не стыдно, а у нас люди боятся этого ярлыка настолько, что готовы поступаться своими убеждениями, лишь бы их не заподозрили в консерватизме?

Общество, особенно под влиянием идей французских просветителей и революционных отечественных демократов, а затем и используя опыт наиболее преуспевающих государств, выработало безусловную шкалу понятий развитого социального организма: прогресс, равенство, свобода, всеобщая образованность, передовая наука, техника. Все эти понятия как раз и подверг беспощадной критике К. Леонтьев. Потому-то и не могло быть более одинокого мыслителя, странным образом выпавшего из колеи общепринятых, безусловных представлений^[1].

Один из первых исследователей творчества Леонтьева Николай Бердяев писал: «В жажде равенства, охватившей мир, он почуял и пытался раскрыть дух антихриста, дух смерти и небытия… Он задолго до Шпенглера понял роковой переход «культуры» в «цивилизацию»^[2].

На религиозную составляющую социальных взглядов Леонтьева обратил внимание известный специалист по истории русской философии Василий Зеньковский. Он пишет, что Леонтьев, как и Ницше, с которым его так часто сравнивали, отталкивался от современности, современного человека не столько во имя эстетического идеала, сколько, наоборот, его эстетическая «придирчивость» определялась слишком высоким представлением религиозного порядка о «настоящем» человеке. В антропологии Леонтьева мы видим борьбу религиозного понимания человека с тем обыденным в секуляризме его пониманием, которое не ищет высоких задач для человека, не измеряет его ценности в свете вечной жизни, а просто поклоняется человеку вне его отношения к идеалу. В антропологии этическая и эстетическая придирчивость Леонтьева определяется именно его религиозной установкой^[3].

Наиболее часто повторяемое Леонтьевым словосочетание — эгалитарный (то есть уравнительный) процесс, который смешивает многоцветие жизни и несет усредненность, однообразие вкусов и потребностей. К. Леонтьева страшит, что западные общества, а за ними и Россия начинают все более походить друг на друга. Он даже написал по этому поводу работу «Средний европеец как идеал и орудие всемирного разрушения». Предчувствуя наступление «века науки» с тотальным господством всевозможных машин и механизмов, философ полагал, что человек должен органически вписаться в целостность природы, если он хочет уцелеть в условиях надвигающейся экологической катастрофы.

К. Леонтьев впервые обосновал мысль о цикличности развития государств, народностей, культур, намного опередив Л. Н. Гумилева, Шпенглера и Тойнби. Подобно фазам онтогенеза, жизнь государства включает эмбриональный период, рождение, рост и расцвет всех потенций, угасание и смерть. Меняется сама психология людей в зависимости от этапа, на котором находится государство: кипение в пору расцвета и сонливость, апатия во время упадка. Об этом можно спорить, но знакомство с политической и правовой мыслью Греции периода эллинизма дает основание именно для таких выводов. Утрата самостоятельной государственности отразилась на многих умах. Последние мудрецы Греции советовали: «Проживи незаметно». Все рушится, зачем активность, если все равно все гибнет. Чем ярче индивидуальность нации, тем короче жизнь государства, ее системообразующее. Анализ исчезновения государственных образований позволил определить примерный возраст государств — тысяча лет.

Леонтьев как бы знает возраст смерти национальных культур, но не желает принять его в отношении к России. Срываясь на мольбу, он уговаривает соотечественников одуматься, противодействовать гниению, уравнительности, демократизации, поразивших уже европейскую цивилизацию. Вслед за уравнительным разложением Европы лопнут и славяне во всеразрушительной буржуазности. Такой исход, несмотря на скрытую надежду спастись, то и дело всплывает в писаниях Леонтьева в форме раздраженного вскрика, бессильного отчаяния, вплоть до того, что будущее китайское нашествие он предрекает, как расплату за неумение славян слышать его, Константина Леонтьева^[4].

Все менее и менее, отмечает К. Леонтьев, сдерживает кого-либо религия, семья, любовь к отечеству, и именно потому, что они все-таки еще сдерживают, на них более всего обращаются ненависть и проклятья современного человечества. Они падут, и человек станет абсолютно «свободен». Свободен, как атом трупа.

Леонтьева всегда удивляло нежелание народов спасти свой облик; всех все более и более увлекает уравнительность. Идея счастья, став новой религией, постепенно растаптывает культуру. Спасение России состоит в отказе от западного пути развития, и в этом смысле он тесно примыкает к славянофилам, хотя охарактеризовать его в качестве такового — значит пойти против истины.

При огромном почитании сильной, независимой личности К. Леонтьев все-таки никогда не забывает о подчиненности личности могуществу, цветению целого народа и государства. Для него звучат притчей и законом истории всякие случаи самопожертвования, особенно сознательного, не инстинктивного. Его поразило и восхитило поведение персидских вельмож и воинов во время греко-персидской войны, когда те в разыгравшейся буре, желая спасти религиозно-государственную идею в лице царя Ксеркса, поочередно склонялись перед ним и бросались за борт, желая облегчить корабль^[5]. В наше время общество и личность ценнее государства и уже никто не будет осуждать человека, если он, пренебрегая государственным интересом, спас свою жизнь.

Когда читаешь К. Леонтьева, создается впечатление, что он не любит или даже ненавидит Европу. Это не совсем так. Он не любит и Запад, и Россию не вообще, а в их либерально-прогрессивных устремлениях, приводящих к крушению всего великого и глубинного в их облике: византийского христианства, германского рыцарства, эллинской эстетики и философии, которыми питалась европейская мысль. Он не приемлет «все- уравнивающую, космополитическую цивилизацию»^[6].

На примере внушительного исторического материала К. Леонтьев выдвигает гипотезу следующего характера: в этапе создания и развития государства доминирует аристократическое начало, к середине государственной жизни формируется единовластие, а в конце, то есть к старости и смерти, воцаряется демократическое, эгалитарное и либеральное начало. Сила наша, утверждает философ, дисциплина, история просвещения, поэзия, — одним словом, все живое у нас сопряжено органически с родовой монархией нашей, освященной православием.

Государство есть, с одной стороны, как бы дерево, которое достигает своего полного расцвета, повинуясь некоему таинственному, не зависящему от нас деспотическому повелению внутренней, вложенной в него идеи. С другой стороны, оно есть машина, сделанная людьми полусознательно и содержащая людей как части, колеса, рычаги, винты, атомы, и, наконец, машина, вырабатывающая, образующая людей. Человек в государстве есть в одно и то же время и механик, и колесо или винт, и продукт общественного организма^[7]. Государственная форма у каждой нации, у каждого общества своя, она в главной основе неизменна до гроба исторического, но меняется быстрее или медленнее в частностях, от начала до конца.

Трудно придумать в мире, нацеленном на идеалы демократии, прогресса, равенства, справедливости, менее популярную роль последовательного критика названных устремлений человечества, чем ту, которую выполнил К. Леонтьев. Его не смущало почти абсолютное неприятие современниками развиваемых им идей, ничто не поколебало его убеждений в исторической пагубе для цветения наций пути, избранного Европой. Ему трудно было найти единомышленников и среди социалистов, и среди либералов, и даже среди консерваторов.

1. См.: Корольков А. А. Пророчества Константина Леонтьева. СПб., 1991. С. 39-40. ↑

2. Бердяев Н. А. Константин Леонтьев: Очерк из истории русской религиозной мысли. Париж, 1926. С. 260. ↑

3. См.: Зеньковский В. В. История русской философии; В 2 т. Т. 1. Л., Ч. 2. С. 257. ↑

4. См.: Корольков А. А. Пророчества Константина Леонтьева. С. 35. ↑

5. См.: Корольков А. А. Пророчества Константина Леонтьева. С. 64. ↑

6. См. там же. С. 72. ↑

7. См.: Антология мировой политической мысли. Т. 4. С. 178. ↑